Михаил Александрович Лифшиц - 1905 (Мелитополь)-1983 (Москва), философ-марксист и историк культуры. В 1930-х годах - критик вульгарной социологии, а в 1960-70-х годах - модернизма (автор знаменитого эссе "Почему я не модернист?" ("Лит. газета", 1966). Доктор философских наук (1973), действительный член АХ СССР (1975). При жизни было опубликовано 4 его книги и 3 брошюры. В его архиве сохранилось 700 папок с разнообразными набросками. В последние годы ученики и последователи философа, в частности Виктор Арсланов, публикуют книги, составленные на основе его архива. Одна из недавних - "Проблема Достоевского (Разговор с чертом)". М., Академический проект, 2013, сост. В. Арсланов.
И снова Михаил Лифшиц[1]... Хотя я вовсе не сторонница марксизма и меньше всего меня в этой книге привлекли «философские взгляды» Лифшица, тем более, что они глубоко упрятаны в авторском анализе литературных текстов и изобразительного искусства.
Привлекли, как всегда, «живой» голос, яростное нежелание смиряться с устоявшимися мнениями, невероятная, редкостная по нынешним временам свобода и глубина мысли… Да что я перечисляю? По сути, понравились вовсе не эти «умные» материи. Ведь и сам Лифшиц в маргиналиях на полях пушкинского стихотворения «Не дай мне Бог сойти с ума» пишет о пушкинском понимании безумия как об «идеальном» состоянии , позволяющем «освободиться от узких рамок рационального» ( «Безумие и истина. Комментарии Мих. Лифшица к стихотворениям А.С.Пушкина»).
Сам Лифшиц вспоминает о собственном, подлинно «иррациональном» впечатлении «личной значительности», которое у него возникло при посещении вечера Твардовского в Доме литераторов в конце 1930 –х годов. Сходное впечатление «личной значительности» возникло и у меня при чтении этой (и не только этой !) книги философа.
И оно весомее всех перечисленных «разумных» аргументов.
Кстати, молодой Твардовский, слушавший в эти же годы лекции Лифшица в ИФЛИ, был от них в восхищении. Гете бы назвал эти встречи двух незаурядных людей «демоническими», такой хитрый сюжет закрутила с ними судьба. И сюжет этот в книге удивительным образом прочерчивается, обрастая более глубокими смыслами внутри «русской культуры». Даже «винопитие» Твардовского , о котором Лифшиц размышляет в своих подготовительных материалах к воспоминаниям о поэте, становится для автора такой же «жаждой абсолюта», как пушкинский порыв к безумию.
Значительность этой личности проявилась для меня даже в «бессовестном», как я всегда считала , жанре внутренней рецензии. Вот уж где никто тебя не схватит за руку. Пиши, что подскажет злоба, зависть, осторожность или равнодушие. Но ведь нет! Именно Лифшиц первый написал для «Нового мира» времен Твардовского внутреннюю рецензию на «Один день Ивана Денисовича» никому тогда неизвестного Солженицына. Выписываю из книги финальный вывод рецензии: «Было бы преступлением оставить эту повесть ненапечатанной. Она поднимает уровень нашего сознания».
И пусть дальнейшие отношения с Солженицыным у Лифшица складывались достаточно сложно (чего стоит характеристика, данная Лифшицу Солженицыным –«ископаемый марксист-догматик», да и едкое замечание самого Лифшица, что для Солженицына в революции виноваты большевики, Ленин, а то и жиды, «чего он еще не решается сказать»). Однако именно слово Лифшица способствовало громкому писательскому дебюту.
Все эти «хитрые» сюжеты так или иначе высвечиваются в книге.
Продолжу о рецензиях. В Приложении 1 встречаем внутренние рецензии и на книги вполне проходные. Между тем, и тут автор ориентируется на «высокие» образцы русской культуры.
С каким доказательным блеском и озорным юмором пишет он об искусствоведческой книге для детей: «Все правильно. В таких случаях говорят, «как в аптеке». Но неужели эти нравоучительные общие места, способные заставить не только ребенка, но и взрослого показать учителю язык, могут что-то дать для характеристики Нестерова и Корина?»
Бог мой, сколько же таких «общих мест» до сих пор пишется (и печатается!) для взрослых и невзрослых!). И никто не назовет вещи своими именами!
Особая моя благодарность за публикацию рецензии на давний рассказ Константина Паустовского об Оресте Кипренском. С детства помню этот рассказ и тот шлейф биографических ужасов, основанных на клевете современников или просто авторской фантазии, который Паустовкий привнес в жизнь художника. Лифшиц резонно замечает, что «распространение подобной легенды … было бы несправедливостью потомства». При нем в Третьяковке открылась большая выставка Кипренского. Но это я забегаю вперед, обращаясь к еще одному примечательному материалу из Приложения 2,- воспоминаниям сотрудницы Третьяковки Т.М. Коваленской о Лифшице , некоторое время там работавшем в должности заместителя директора по научной работе.
Что-то я задержалась на Приложениях и никак не дойду до главного. Впрочем, в книге важно и интересно практически все. Задуманная еще самим автором, но вышедшая только в наши дни, книга выстроена очень прихотливо - словно мы блуждаем по огромному замку, где есть потайные комнаты. Тут, кроме законченных статей, много отрывков, фрагментов из писем, маргиналий на полях книг, внутренних рецензий, заметок и подготовительных материалов. И все это не «шелуха», а нечто, дающее необыкновенно питательную пищу для ума, для размышлений о парадоксах русской культуры и особенностях авторского «лица». Мне-то всегда были интересны именно такие «потайные» комнаты мыслей и чувств замечательной личности. При этом «впечатление личной значительности» связывает отдельные фрагменты и разрозненные статьи в нечто целое, - открывающее какой-то новый взгляд на русскую культуру.
Пожалуй, самым большим откровением были для меня материалы о «Горе от ума», так и не сложившиеся в задуманную книгу (1967-1980-е ). Но, может быть, в этом и прелесть - некое свободное размышление автора, которое начинается с вопроса анкеты - в чем задача литературоведения?
Ответ восхищает своей простотой: необходимо «понять смысл», хотя это «не каждому дано». Что верно, то верно. Современные режиссерские прочтения показывают, что гораздо проще все выдумать за автора, чем вдуматься в авторский смысл. Мы привыкли к разного рода «редукциям», которым подвергается классическое произведение. А ведь, по Лифшицу, оно помогает найти смысл самой реальной жизни - в этом его глубинная суть! И вот с таким напутствием мы вступаем в захватывающий разговор о «Горе от ума».
Философу, кажется, надлежит защищать ум? Но я уже приводила мысли Лифшица в защиту безумия! И тут «ум» Чацкого не просто противостоит «глупости» враждебного окружения. Кстати, почему оно так бездарно? А раболепство, господа! Тот самый «отрицательный отбор», который и в наши дни «выталкивает на поверхность дураков».
В споры о грибоедовской комедии автор втягивает Юнга и Хайдеггера, Белинского и Луначарского. В сущности, она касается всех людей большого ума и больших общественных задач. Касается она и самого Лифшица - недаром анализ так горяч. Поворачивая фабулу в разные стороны, автор показывает смешные стороны Чацкого, который , по выражению Белинского, «ходил в кабак проповедовать Шиллера». Показывает и очень даже неглупых его «антиподов», грудью отстаивающих собственные интересы. Это те неразрешимые противоречия реальной жизни, которые делают комедию живой во все времена.
«Смешные » проповеди «в кабаке» или, по крайней мере, звучащие для людей , совершенно к ним не подготовленных, были свойственны и самому Лифшицу. Так, свои наполненные колоссальной эрудицией четыре лекции о русской культуре , с которой начинается книга, он читал в 1943 году в Ленинграде для офицеров Военно-морского флота. Я почему-то уверена, что с большим успехом! Но были и более горестные страницы этих «смешных» проповедей, когда от философа отворачивались преданные ученики, не согласные с его «консервативными» взглядами. Некоторые «спорные» оценки Лифшица современного ему отечественного искусства можно встретить и в этом издании, что очень хорошо говорит об издателях! Чацкий тоже мог ошибаться и выглядеть нелепо.
Между прочим, в наши дни в любви к «панку» Чацкому признается еще один писатель и публицист, часто противоречащий «общему» мнению. Я говорю о Сергее Шаргунове и его эссе «Космическая карета, или один день панка (А.С.Грибоедов)(Литературная матрица, Лимбус Пресс, СПб-М.).
Поражает умение Лифшица добраться до скрытых глубин произведения. Так, подхватывая парадоксальную мысль Льва Толстого, что в «Душечке» Чехов, не желая того, пропел хвалу героине, автор продолжает и развивает эту мысль, показывая скрытые противоречия самой жизни. Да, конечно, Душечка «свободнее» всех этих близких ей мужчин, «приставленных» к своим делам (Маркс , кажется, называл таких людей «частичными»? ), она обнимает своей любовью их всех. Но ведь и тут, как замечает автор, «не получилось благословения», - Душечка потеряла «собственный мир». Любопытно, что этот блистательный анализ взят из незаконченной рукописи «Эстетика Гегеля и современность».
С такой же глубиной проанализирована сцена охоты в «Войне и мире» Толстого. Тут прозвучала достаточно неожиданная мысль, что охота в русской культуре была своеобразным аналогом европейского карнавала. В ней тоже все социальные роли менялись местами. И ловчий Данила становился «главнее» своих хозяев. Жаль, что мысль эта, продолжающая идеи Бахтина о европейском карнавале, не получила развития!
Все эти анализы лишены узости и догматизма какой -то определенной философской концепции. Напротив, они открыты всей мировой культуре в ее наиболее ярких проявлениях . И тут необходимо вспомнить о том подвиге (без всяких кавычек), который совершил Михаил Лифшиц в конце 1930-х годов, поборов «вульгарную социологию».
Об этом - в тех самых воспоминаниях Т.М. Коваленской, о которых я уже упоминала. Ей, бедняжке, предстояло определить, интересы какого буржуазного слоя выражал Врубель. Эту табличку надлежало повесить перед его картинами в Третьяковке. От личного и научного краха ее спас Лифшиц, прочитавший в мае 1938 года многочасовой доклад в ИФЛИ. Доклад был победной вехой в борьбе с вульгарной социологией. Оказалось, что Пушкин не представитель «интересов помещиков, торгующих хлебом», а выразитель подлинно народных интересов и высших идеалов всего человечества. (Если все это следовало из марксизма, - то хвала марксизму,- добавлю я. Кстати, в примечаниях можно прочесть, что молодой Григорий Померанц , как мы понимаем, вовсе не марксист, вспоминал впоследствии, что вышел из аудитории «с восторгом»).
И вот тут я хочу вновь обратиться к Пушкину, имя которого звучало не только в докладе, но и очень существенно для рецензируемой книги. В ней помещена глава незавершенной работы о поэте, написанная в 1930-х годах («Заметки об оптимизме Пушкина»). Пожалуй, именно Пушкин в русской культуре давал Лифшицу некий образец выхода из необоримых жизненных противоречий. Выхода с поднятым забралом , с сохраненной надеждой на личное счастье и будущее своего народа.
Он видит силу позиции Пушкина «в жизненном опыте Алеко и Онегина, в женском достоинстве Татьяны, в тяжелом, но грозном безмолвии народа, в покорности старика их «Сказки о «Рыбаке и рыбке» …
Трагические произведения! Но каждое дает, по Лифшицу, какой-то высокий образец поведения при неразрешимых противоречиях жизни.
Мне кажется, размышления Михаила Лифшица о русской культуре необыкновенно актуальны в наше время. А сам философ - тоже дает пример мужественного поведения и сохранения лица в очень непростую эпоху, пришедшуюся на годы его жизни.
[1] Михаил Лифшиц «Очерки русской культуры», М., Академический проект; Культура, 2015, сост. В.Г.Арсланов
Добавить комментарий