Из ненапечатанной книги
Кто в Париже осмелился бы так выразиться? Сказать в уши тысяч? Какой журнал и какая газета пропустили бы такое на свои желтеющие страницы? Какой французский епископ произнес бы?
«Деньги и власть – идолы нашего времени», – сказал вчера римский папа, и многие вздрогнули от этой свежей новости и поежились.
* * *
Для «славы» написано уже достаточно, но ее нет: ко мне заглядывают некоторые, но не толпятся. Должна возникнуть какая-то «дверь», произведение, которое станет ею для всего остального.
Три вещи не любит Писание: глупого богача, надменного нищего и похотливого старика.
* * *
– А что вы думаете, когда вы готовитесь исполнить эту сонату, – несомненно, одно из величайших произведений 19 века? – настаивал журналист.
– Я? – виолончелист не сдерживал более раздражения. – Я ничего не думаю! С какой стати – думать? О чем? Перед вами ноты – и вы играете! Вот и всё! Когда тут «думать» – вы просто сорвете выступление, и вас уволят! Извините меня, но ваши вопросы… Вот вы сами – думаете? Вы пишете, и всё. Как по нотам. Если ошибаетесь – вас поправляют.
Сбитый с толку журналист замялся. Такого наскока он не ожидал. Удобнее был вчерашний пианист Афанасьев, сидевший рядом с известным кинорежиссером Д.Д.Т. На вопрос «что вы думаете» он начал, как полагается «Ну, вы знаете, на этот вопрос трудно ответить… После пианиссимо следует в рукописи совершенного гениальная пауза, насыщенная до предела…» Тут журналист сделал вставку о высоком лбе пианиста и его нервных пальцах: «казалось, они еще играли, касаясь струн», и так далее. Черт с ним, потом допишет. Еще нужно было дозвониться до художника и до писателя, тоже вошедших в рубрику «звезды минуты».
Семейные истории
Шел суровый 1960 год.
Мой дядя купил свои бутылки и сидел на садовом участке.
Выпил одну - и ничего не почувствовал.
Выпил вторую - жена хочет его уже домой вести, а смотрит - незачем, сидит свеженький, как пионерская зорька.
Выпил третью - смеяться начал, танцевать еле-еле, закуску потребовал.
Выпил пятую - крановщицу Надю стал к себе с соседнего участка звать, стихи Есенина цитировать. Вот это уже кое-что значило.
Выпил восьмую... не сбился ли я? Девятую, конечно, – стал распоясываться и паясничать.
Тут смотрим - не он он! Подделали дядю!
* * *
В бассейне или на пляже начинаешь понимать, что дело не только в красивом личике.
Потом выходишь на улицу и начинаешь понимать, что дело не только в красивой линии бедер.
Потом копаешься в библиотеке и вдруг подумаешь, что дело вовсе не в этом.
Потом зайдешь на кладбище и думаешь: в чем же, собственно, дело?
* * *
– Ну, что у тебя вид такой испуганный? Чего ты боишься?
– Я? Я ничего не боюсь!
– Ну, вот и не бойся!
– Почему ты говоришь «не бойся»? А чего надо бояться?
– Ничего не надо! Нечего тебе бояться!
– А ты говоришь «не бойся» и не говоришь, чего! Скажи, чего не надо бояться, а то я всё больше боюсь!
* * *
Просыпаюсь в Нормандии ночью: дрожь, лихорадка, ноги холодные. Простудился, небось, и организм борется. Ну и пусть. Приятно быть в стороне от всего этого. Слабость в членах замечательная. Безответственность полная: обожаю!
Часа через три решил помочь организму, ибо он явно не справлялся, а предстояло 140 км до Парижа. Вдруг на повороте нечаянно отключусь, и что тогда будет? Утешает, правда, то, что «Фрагментарий» отправлен Юрьенену, и он с Божьей помощью его обнародует.
Пошел на поиски стрептоцида (paracétamol) и обнаружил-таки его в шкафу резном огромном кухонном. Далее, кружку чая заварил. Наконец, обогреватель электрический из ванной перенес в комнату, ибо воздух в ней холодный ради выключенного на ночь отопления, и кашель жестокий раздирает бронхи моему организму (надо же ему, идиоту, помочь). Куртку парку надел (для запарки? – пошутит Загреба в последнем слове).
Итак, воздух нагрелся, чай грудь согрел, стрептоцид внутри помогает борющемуся организму. Кончились хлопоты. Пусть теперь меня в покое оставят! Даже читать захотелось. Потянул книжку из кучки: André de Hevesy. Rembrandt. Paris, 1935. Лежу себе и слушаю, какие мысли мне книжка подсказывает. Например, о неравномерности жизни человеческой: юность художника была благополучна, а потом трое детей умерло, и Саския сама тоже, и все пошло по-другому.
И вдруг – приятная новость! На стр.74 выползла неизвестно откуда божья коровка! В январе месяце! А это насекомое для меня одно из «тотемов»; в старину бродяжническую ее появление предваряло автостоп и бескорыстную помощь. И вот на какой абзац она выползла и сидит:
«Одна евангельская страница от Луки не отпускала художника с юности: притча о самарянине. После 1633 года он посвящает ей офорт и небольшой холст. На ней вокруг голландского жилища текут события обыденной жизни: служанка набирает воды из колодца, собака мочится посреди дороги, не обращая внимания на большого коня, с которого снимают раненого, гримасничающего от боли. Всё это выписано ясно, честно, но без огня».
Божья коровка уползла на верхнее поле страницы и замерла там.
Добавить комментарий