Стогна мира

Опубликовано: 10 января 2003 г.
Рубрики:

Самое петербургское существительное. Во множественном числе вбирает в себя наш город, словно взгляд из-под купола Исаакия белой ночью. Когда для смертного умолкнет шумный день.

Обычно — так сказать, по жизни — это гулкое слово мы впервые и впоследнее встречаем у Пушкина. И на немые стогны града полупрозрачная наляжет ночи тень...

Но интересно, что и самый ранний, почти за столетие до Пушкина, образ Петербурга — стогна. В «Оде на день восшествия на престол Ея Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1748 года» Ломоносов описывает всенародное ликование так, словно ему в Смольном заказали сценарий юбилейных торжеств: прибывает кортеж правительственных машин; петербуржцы встречают руководство страны бурными аплодисментами.

      Подобным жаром воспаленный
      Стекался здесь российский род,
      И радостию восхищенный,
      Теснясь, взирал на твой приход.
      Младенцы купно с сединою
      Спешили следом за тобою.
      Тогда великий град Петров
      В едину стогну уместился,
      Тогда и ветр остановился,
      Чтоб плеск всходил до облаков.

(Предусмотрены, как видим, даже спецметеоэффекты, но это в скобках). В примечаниях к стихам Ломоносова читаем: стогна — площадь. Коротко и ясно. В примечаниях к Пушкину: стогны — площади (иногда также и улицы). Но вряд ли сам А.С. был того же мнения, не то не написал бы в «Медном всаднике»:

      Стояли стогны озерами,
      И в них широкими реками
      Вливались улицы...

Слово, однако же, церковнославянское. Употреблено, например, в странной притче, пересказанной апостолом Лукой: некто затеял вечеринку для друзей, а они в последний момент, словно сговорившись, отказались придти, причем выставили предлоги совершенно нелепые — один даже сказал: я женился, поэтому не могу. И вот тогда разгневанный гостеприимец велел своему рабу — собрать на улицах и пригласить к нему на ужин первых попавшихся нищих инвалидов и бомжей... Короче, это притча о том, что много званых, но мало избранных. Речь хозяина к рабу начинается так: Изыди скоро на распутия и стогны града... В Синодальном переводе: «пойди скорее по улицам и переулкам города...» Похоже, и Некрасов, сочиняя навзрыд:

      В глухую полночь, бесприютный,
      По стогнам города пойдешь, —

имел в виду скитания по улицам. Хотя и явно не по каким попало, а — по прямым, широким, торжественным улицам. Короче и попросту — по Петербургу. Как бы там ни было — нет в России ничего прекрасней петербургских площадей. Нет и в Петербурге ничего величественней. Город из них возник, только из них поначалу и состоял — почти воздушный. Лишь впоследствии все эти овалы и окружности соединили прямыми.

Потом, конечно, принялись стачивать кривизну, сокращать диаметр. А на давнишних гравюрах как патетичны Марсово поле, Мариинская, Исаакиевская, нынешняя площадь Островского... Многие из нас — такие чудаки! Чуть ли не физически страдают от того, что над крепостью нет ангела, над Домом книги — глобуса, — и что часы на Думской башне вот уже сколько лет стоят. А еще жила в городе — долго-долго жила! — тоска по Сенной площади. Всеобщая такая мечта, что вот уберут с Сенной кошмарную эту голубятню для нетопырей и нагло необъятный, крепостной вокруг нее забор — и замостят ямы — и подметут — и всё! Можно гулять, не подчиняясь направлению стены. Смотреть вдаль. Чувствовать над головой небо. И все будет по-другому, не так, как раньше. Эта площадь — такая несчастная. С дурной наследственностью. Торговые ряды, торговые казни. Некрасов якобы видел: били женщину кнутом. Рынок, эшафот, гауптвахта. Трущобы, ночлежки, притоны. Свидригайлов выслеживает Раскольникова. Тут подавлен холерный бунт, взорван собор. Можно погибнуть среди бела дня под упавшим куском архитектуры. Зимой скользко, летом пыльно, всегда — грязно. И тесно, тесно... Всю перестройку мы тут метались от ларька к ларьку, из очереди в очередь. Тут была вечно действующая модель российского воровского беспорядка. Унизительный такой, безнадежный лабиринт.

Вот и хотелось, чтоб стала — стогна. Как знак — что-то изменится. Как будто будут свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба. Как будто жизнь качнется...

Ну, вот и дождались. Жизнь качнулась, Сенная площадь благоустроена. То есть наскоро застроена мрачными приземистыми павильонами, разгорожена черными перилами. Новостройка нависает. Транспорт во все стороны рассекает. Грязь плещется.

Как был лабиринт, так и остался. Вместо площади — сколько-то извилистых коридоров, как бы ипподром для тараканьих бегов. Правда, об отстающих позаботились: кое-где скамейки — почему-то в виде орудийных лафетов. А на месте гибели Сенного Спаса соорудят на скорую руку часовенку-модерн. А взамен скворешни начальство грозится воздвигнуть какую-то «башню мира» высотой с пятиэтажный дом.

Нет, господа, никогда при вас Петербургу не бывать никакой столицей, не дождетесь. Мелко плаваете. Не умеете обращаться с пространством. Вам бы только стеснить его, заставить хламом и халтурой, набить чем попало, лишь бы человек ни на минуту не забывал: справа — стена, и слева — стена. Потому что много званых, да мало избранных.

Ну и пусть. От нас-то Петербург никуда не денется. Стоит лишь открыть книжку старинных стихов, и мы опять столичные жители. Вот — Баратынский:

      Стояла ночь уже давно.
      Градские стогны опустели.

И не важно, что сюжет попался — из Москвы. Да хоть из Чечни (у Полежаева, с безумным оборотом — «В домах, по стогнам площадей, в изгибах улиц отдаленных...»). Все равно стихи не провинциальные. В провинции стогн не бывает. Там — пустыри.

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки