Журнал «Советиш геймланд». Арон Вергелис и его команда

Опубликовано: 7 августа 2020 г.
Рубрики:

Можно с уверенностью сказать, что «Советиш Геймланд» будет интересен специалистам по идишу, кроме того, к нему стоит обращаться как к источнику обширной информации по еврейской культуре и литературе. Чтобы сохранить целый пласт еврейской истории и культуры советской эпохи, чтобы у языка идиш было будущее, необходимо оцифровать архив «Советиш Геймланд». 

 З. Вейцман, еврейский поэт и журналист

 

  В этом году исполнилось 102 года со дня рождения и 21 год, как не стало Арона Львовича (Алтеровича) Вергелиса, бессменного главного редактора единственного еврейского - на языке идиш - журнала, существовавшего в СССР в постсталинские времена. Как известно, в число репрессий вождя пролетариата вошли и меры, направленные против любых еврейских изданий, любого печатного слова и любых учебных заведений на идиш, не говоря уж о физическом уничтожении цвета литераторов, пишущих на идиш.

  Конечно, после кончины Вергелиса появилось множество статей о его творчестве, значимости в еврейской литературе и культуре, о его роли в общественной жизни, написанных его собратьями по перу и теми, кто в той или иной мере соприкасался с ним в работе, - из старой гвардии и молодых, начинающих писать на идиш, для которых он стал преподавателем, организовав группу по изучению идиша на Высших литературных курсах при Литинституте им. Горького. И сказано было много разного - и позитивного, и не очень.

  Я не была идишистским литератором, я не умела ни говорить, ни писать на идиш, я никогда не только не слышала ничего о Вергелисе, но даже понятия не имела, что в стране еще с 1961 года существует журнал, выходящий на еврейском языке. И чтобы иметь право рассказать об этом абсолютно незаурядном человеке, мне надо начать с описания своей истории.

  Проработав после окончания Московского государственного технического университета им. Баумана (тогда он назывался МВТУ им. Баумана) 20 лет в НИИ, уволившись с работы в связи с подачей заявления на выезд из страны на ПМЖ и попав в «отказники», я поняла, что выехать в ближайшем будущем мне не светит и принялась искать какую-никакую работу. Поскольку была «запачкана» своим крамольным решением, использовать помощь знакомых не могла, дабы не втянуть их в неприятности, а просто заходила в разные организации с улицы - и все без успеха. Теперь я думаю, что с этими моими попытками боролись не кадровики заведений, куда я заходила, а либо мой ангел-хранитель, либо само Провидение, приберегая меня для совершенно счастливой жизни на протяжении десяти лет, которые оказались для меня компенсацией за все предыдущие и последующие годы моей рабочей деятельности с их рутинными неприятностями и успехами.

  Однажды хорошая знакомая передала мне известие, полученное от ее приятеля-

художника, что редакция еврейского журнала, где он периодически получает заказы на иллюстрации от художественного редактора, ищет кандидатуру на должность секретаря.

Почему бы не попробовать? Секретарь – так секретарь, еврейский журнал – даже интересно просто посмотреть, что это за явление, хоть надежды, что возьмут, никакой. Позвонила по данному мне номеру и пришла на улицу Кирова, 17. После коротенькой беседы худред Соня Черняк, красивая черноволосая женщина с манерами и голосом уверенного в себе человека, отвела меня в кабинет напротив к ответственному секретарю Иосифу Шустеру, а тот, особо не затрудняя себя лишними разговорами, - к главному редактору Арону Львовичу.

  В огромном кабинете, обставленном, если не считать стульев, тремя предметами мебели – большим письменным столом с двумя телефонными аппаратами (позже я узнала назначение второго), длинным столом для заседаний посреди комнаты и диваном, – ради меня собралась, как я поняла, «головка» редакции: главный, его заместитель Бейдер Ефим Владимирович, упомянутый Шустер Иосиф Федорович и зав. отделом поэзии Могильнер Борис Юрьевич.

  Это «интервью» напоминало мне цирк: четверо солидных мужчин задавали какие-то вопросы, на которые, пока я их осмысливала, сами, энергично жестикулируя, друг другу и отвечали. Я только успевала переводить глаза от одного к другому. Открыла для ответа рот, только когда услышала четко сформулированные четыре вопроса: член ли партии, умею ли печатать на машинке, знаю ли идиш и – наконец-то! – не еврейка ли я случайно? Вот тут моя национальность и пригодилась, подумать только, первый раз в жизни. И, как ни странно, одно «да» перевесило три «нет». Я так никогда и не поняла, почему они дружно меня захотели ввести в свой коллектив и даже предложили, пока рабочий день в издательстве «Советский писатель» (в которое журнал входил как подразделение) не кончился, немедленно ехать оформляться в отделе кадров (тоже был величайший сюрприз: ни одного вопроса, кроме стандартной анкеты) и завтра(!) выходить на работу.

  Позже я узнала: со дня основания журнала секретарем в редакции работала легендарная и никем не забываемая Рахиль Матвеевна, которая в 1981-м году умерла на больничной койке с работой в руках, - преданнейший Вергелису, коллегам и делу человек. Два года после ее смерти редакция принимала и увольняла претендентов, адекватной замены не нашлось. Наверное, они просто устали от этого, потому так скоропалительно меня и взяли.

   Вообще я заметила, что Вергелис решал вопрос приема на работу мгновенно, иногда и ошибался. Правда, кажется, только пару раз, да и то это, в общем-то, были мои ошибки: он соглашался на мои предложения, потом я же их и расхлебывала. Об этом расскажу позже.

  Я постепенно привыкала к Вергелису, сотрудникам и самой работе. По мере знакомства проникалась великим уважением и любовью ко всем и всему, что меня окружало. Во-первых, не только шеф, но абсолютно все, включая курьера и уборщицу, чувствовали себя членом единой сплоченой семьи, где могут и поспорить, и поругаться, как в любой семье, но и помогут, выручат, когда потребуется, и знаешь, что не предадут. Я поначалу удивлялась, что каждый может, заглянув в холодильник, взять и съесть что захочет, особо не спрашивая позволения, или на всю редакцию раздавалось «у кого есть черный хлебушек?!» и, как правило, кто-нибудь отзывался и делился бутербродом, потом привыкла и считала это нормой. Как-то, на первых порах, посетовала шефу, что припасенную мною для подарка коробку конфет кто-то открыл и угостился. На что Арон Львович, хитро прищурившись, ответил: «Надеюсь, хороший человек?» 

  Уборщица тетя Оля, было дело, в моменты полной запарки заваривала мне чай и подсовывала бутерброд; замечательный наш Ефим Владимирович, выскочив в булочную напротив и занося купленную буханку, сперва подходил к моему столу, молча протягивал теплый душистый хлеб, и я варварски отдирала любимую корочку. Однажды спохватилась и спросила: «А что вам говорит Ева (жена, милейшая женщина), когда вы приносите домой изуродованную буханку?» - «Да она уже привыкла…»

  Наш зам. главного был особенный человек: не говоря уж о его поэзии и необъятной эрудиции в области еврейской истории и литературы, – об этом много писалось - он обладал прекрасными качествами человека, как говорится, с большой буквы, был всеобщим любимцем, и я не представляю, чтобы у него был хоть один недруг. Чтоб кому-то, кто к нему обращался за помощью, не только отказать, но даже отложить помощь, не было и речи, хоть всегда был загружен выше головы. А когда он, наконец, уволился, чтобы заняться своим давно задуманным трудом – подготовкой уникальной еврейской энциклопедии, а в редакции уже не оставалось почти никого из «головки», он, по моему отчаянному призыву, каждый раз ехал через всю Москву на улицу Кирова, чтобы помочь разобраться с рубриками, чем раньше занимался он, а потом пришлось мне, поскольку Арон Львович, составляя очередной номер, не брал в расчет моего, так и не выученного идиша, хоть при приеме на работу обещала освоить, да куда там! – столько дел на меня свалилось, что домой-то возвращалась только к ночи. И всех, кто заходил в редакцию в поисках каких-то материалов, например, текстов еврейских песен, я вела к Бейдеру, уверенная, что он не откажется помочь. А когда оба мы оказались в Штатах – он в Нью-Йорке, я в Бостоне, – в письме написал: «Приезжайте в гости, мой дом – Ваш дом».

  Могильнер Борис Юрьевич – единственный, с кем я иной раз ссорилась, - обладал, наперекор своей вполне печальной, меланхоличной фамилии, взрывным характером и, хоть несправедливо с лихвой настрадался в жизни, не утерял романтической сентиментальности, доверчивости и не особенно набрался житейской мудрости. Он постоянно втягивал меня в какие-то сомнительные ситуации иных наших корреспондентов. Нет, не авторов и даже не читателей (он, кроме должности редактора отдела поэзии, должен был еще отвечать на письма в редакцию), а случайных людей, пытающихся с помощью любых печатных изданий организовать себе какие-то выгоды: например, освободиться из заключения, опротестовать в свою пользу завещание умершего родственника, разрулить конфликт с руководителем на работе и тому подобное. Добрый Борис Юрьевич сваливал мне такого рода письма – помоги-де, разберись, обратись, куда надо. Доказать ему, что все это звучит не очень-то убедительно и нам не следует в это вмешиваться, было сложнее, чем сдаться, на чем я не раз и горела, не говоря уж о напрасно убитом в затяжных переписках и телефонных переговорах времени. Но был верным другом, и в случае нужды я всегда могла рассчитывать на его помощь.

  В комнате, где постоянно стучала машинка Бориса Юрьевича с короткими перерывами на эмоциональные телефонные переговоры то с авторами-поэтами, то с читателями, работал и наш бессменный и неутомимый корректор Борис Александрович Гершман. Всегда спокойный, вежливый, Б. А. был старше всех остальных сотрудников. Вергелис нашел его одним из первых, и с самого первого дня, когда был зачат идишистский журнал, этот невероятный трудяга, инвалид, потерявший на войне ногу, с утра и до вечера, не отвлекаясь ни на минуту (не знаю, перекусывал ли он когда-нибудь), работал как заведенная машина. В дождь, снег, гололед – было время, когда нашу улицу Кирова никто не чистил, - когда и молодым и на здоровых ногах было трудно пройти сотню метров от метро до редакции, он приходил, опираясь на свою неизменную палочку, одним из первых, садился за стол и переставал замечать, что происходит вокруг, углубившись в листы рукописи, верстки, сверки и т. д. И даже в дни болезни он правил материалы, которые ему привозил наш курьер, так что процесс издания, по крайней мере, из-за корректора, ни разу не прерывался.

  Я застала еще старые кадры – двух замечательных асов-машинисток, строчивших на еврейских машинках с пулеметной скоростью и практически без ошибок. Ландман Манечка (иначе ее никто не называл), мягкая, женственно полноватая, с милыми ямочками на щеках, ласково поучала меня, как можно стать счастливой в жизни: печь пироги и наслаждаться мужским обожанием, неважно от кого. Роза Яковлевна Кац, вдова репрессированного еврейского писателя, умница, добрейший человек, «Кэценю», как любовно называл ее шеф, когда уже ушла на пенсию, иной раз, навещая редакцию, обязательно привозила тщательно запакованные латкес Вергелису и капустные восхитительные оладушки мне, которые я уничтожала мгновенно все до единой, а она наблюдала за этим действом с мягкой материнской улыбкой. И обе эти профи, будучи уже на пенсии, по первому зову приезжали выручать редакцию, когда мы «зашивались». А это случалось частенько, поскольку на смену им пришли молодые девушки Наташа и Ира, не видевшие никогда еврейских букв, не знающие ни одного еврейского слова. Обе они замечательно влились в коллектив (Наташа, корректор по образованию, принятая временно заменить ушедшую в декретный отпуск Женю, сама попросила оставить ее работать машинисткой – очень ей у нас понравилось), старались самоотверженно; но трудно перепечатывать то, что написано на незнакомом языке, ошибок было немерено, после правки Гершмана на листах не было живого места от корректорских значков. (С ними он познакомил и меня, за что я была ему благодарна и что мне очень пригодилось не только в работе в журнале, но и в Штатах).

  Самым занятым и суетливым в редакции был ответственный секретарь Шустер Иосиф Федорович. Недаром он, носясь по комнатам, повторял свою любимую фразу «У меня тышача дел!» И эта «тышача» возникала частично из-за его доброты, безотказности и кучи друзей, сородичей и просто знакомых, которые без конца навещали его в редакции и звонили по делам и без дел, просто пообщаться, и никому он не мог сказать, что занят. А работа ответственного секретаря действительно хлопотливая, что в течение трех лет испытал на себе и Геннадий Эстрайх, сменивший Шустера на этом посту, когда тот подался, по настоянию семьи, в Израиль.

  С приходом молодых кадров, в частности Гены и Миши Крутикова (оба – технари) и Володи Чернина (по образованию этнограф), влюбленных в идиш и еврейскую литературу, жизнь в редакции пошла веселее. Всех их пригласил на работу Арон Львович Вергелис и, хоть взгляды его зачастую не совпадали с позицией молодой поросли, больше всего он хотел, чтоб не исчез его родной язык и идишистская литература, и всячески поддерживал талантливую молодежь. Все они выросли, созрели и стали значительными фигурами в областях, так или иначе связанных с идиш, – в Израиле и США.

  В первые же дни в редакции я услышалатакую байку о «рыжем» - так нашего шефа, из-за цвета волос, называли многие, и он сам в том числе. Однажды Михаил Светлов, известный острослов, обедая с друзьями в ресторане Дома писателей и разглядывая за окном дерущихся за хлебные крошки воробьев, задумчиво произнес, указывая на одного с необычным рыжеватым опереньем, который отвоёвывал крошки и расталкивал других претендентов шустрее всех остальных: «Смотрите-ка, и у них есть свой Вергелис».

  Волевой, напористый и энергичный, Вергелис мог сделать многое.

  Как-то он рассказал мне, как долго добивался открытия журнала, может быть, и преувеличивая несколько свое значение, и о том, как на предложение Валентина Катаева забыть о еврейском языке и перейти на русский гневно хлопнул дверью, выходя из кабинета.

 

 

Фото: 1985 г. Космонавт Попович Павел Романович в редакции во время сессии редколегии развлекает нас анекдотами. Слева направо сидят: Т. Г. Ген, Г. И. Полянкер, П. Р. Попович, А.А. Вергелис, Б. И. Миллер, И. ф. Шустер, Х. В. Бейдер. Стоят: В. А. Митрошенков, Б. Ю. Могильнер,С. В. Гордон, Б. С. Сандлер, Э. И. Фагель, Н. М. Лурье, Б. А. Гершман, В. Ю. Чернин, Е. А. Островский, С. А. Черняк, М. М. Пенс, И. И. Шрайбман.

 

Вообще вспыльчивость была ему свойственна – в случаях, когда что-то шло не в его русле, поэтому, говорили, он поувольнял всех, с ним не согласных, кого я уже не застала. Иной раз я слышала, как он кричит на своих верных «мужиков» (по его определению) Бейдера, Могильнера и Шустера, и думала: «Если он когда-нибудь вот так разорется на меня, я тут же встану и уйду отсюда в никуда». Это я так думала поначалу. К чести его, надо сказать, что он ни разу не повысил на меня голос – до поры до времени, может быть, потому, что я научилась не в лоб, а очень осторожно и постепенно пытаться изменить его мнение, когда считала, что он неправ. Но спустя годы, когда он уже совсем считал меня «своей», верной и преданной (что так и было), как-то, не помню, по какому поводу, раскричался, и я, неожиданно для себя, вдруг осознала, что крик его идет от того, что его аргументы не воспринимаются. Передо мной стоял пожилой, замотанный и без меня человек – время было после перестройки, развала Союза писателей, потери производственной базы и прочих свалившихся на нас неприятностей, - и я непроизвольно шагнула к нему и, поглаживая по плечу, успокаивала: «Ну Арон Львович, ну не принимайте так близко к сердцу, ну хорошо, будет по-вашему», пока он не успокоился.

  Надо сказать, что все десять лет моей работы в редакции были для меня настоящей жизненной удачей: Арон Львовоч относился к своим работникам с большим уважением и доверием, инициативу ни по какому поводу не ущемлял, по крайней мере, я такого никогда не ощущала, поэтому со временем брала на себя ответственность все больше и больше и не каждый раз докладывалась или спрашивала разрешения. Поскольку шеф обыкновенно первую половину дня проводил либо дома, творя свои стихи и прозу, либо в деловых разъездах, а надо было отсылать порой очень срочные письма, документы, ответы, требующие его подписи, я ловко научилась подделывать его роспись и даже составляла какие-то тексты от его имени, естественно, не глобально важные документы. Однажды, войдя в редакцию, он направился ко мне и попросил: «Ну-ка покажите, как вы за меня расписываетесь». Я обомлела: «Попалась! Где увидел – в издательстве, в Правлении СП или, чего доброго, в ЦК? Что-то не так?» Расписалась. «Хм, даже лучше получается, чем у меня», - и пошел в кабинет. 

  Именно он предложил мне самой написать мой первый очерк, когда я получила интересный для нас материал и показала ему на предмет использования для журнала; он посылал меня для интервью, когда кто-то привлекал его внимание (так например, мне посчастливилось общаться с легендарным Юрием Щекочихиным, с депутатом Думы в Белом доме после путча, с Марком Розовским), для этого он заказал для меня в СП маленький диктофончик. Он распорядился издать одно из наших книжных приложений с моими очерками и рассказами, он подтолкнул меня стать членом Союза журналистов, сам написал рекомендацию и попросил Бейдера написать вторую. Наконец в 1990-м году он назначил меня редактором ежегодника и в связи с этим ввел в состав редколлегии журнала. Сейчас я открою секрет, который так никто и не узнал. Все литераторы, включая сотрудников редакции, в своих статьях о Вергелисе, пишут о замечательном сборнике-ежегоднике «Год за годом», куда, в переводе на русский язык, отбирались лучшие материалы из «Советиш Геймланд» за год. Все авторы как один называют 6-й номер за 1991 год последним. Это правда, редактор, писатель Александр Давыдович Тверской подписал в печать шесть книг «Год за годом». Но была еще одна, седьмая книга, 1992 года, подписанная в печать мною. Ее история создания и невыхода в свет такова. А. Д. начал редактировать 7-й номер и в 1990-м году, не дожив два месяца до шестидесяти шести лет, скоропостижно умер. На выходном листе подготовленного полностью к печати сборника редакторами числились двое: А. Д. Тверской в траурной рамке и Э. И. Фагель. Работая над этой книгой, я впервые прочла «Кровавую шутку» Шолом-Алейхема в неполном переводе на русский Слонимского. Как жаль, что не дошло до читателей это издание, ведь роман еврейского классика был опубликован на идише в 1913 году, а в переводе на русский если кто его и видел в СССР, то это было не при нашем поколении. В момент запуска в типографии тиража рухнул Союз писателей, произошла приватизация издательства «Советский писатель», нас тут же выкинули из издательства, предложили выкупить уже набранные листы книги, а мы в это время оказались на мели. 

  Очень скоро после моего поступления на работу шеф, видимо решив показать мне, несведущей, с какой выдающейся персоной я имею дело, подарил мне последнее вышедшее свое произведение – второе издание путевых очерков «16 стран, включая Монако». Презентуя книгу, слегка рисуясь, предложил: «Почитайте и, если понравится, я вам ее подпишу». За подписью я к нему не обратилась: кое-что мне там не понравилось, я не имею в виду саму литературу. Сходу споткнулась о замечательный совет читателям «побывать, если вам не приходилось», в парижском кафе таком-то, вкусно-де  готовят. Кому советует? Меня, например, не только в Париж, в Венгрию когда-то в турпоездку не выпустили, в райкоме КПСС посоветовали на Байкал съездить, а не на Запад. Во всех последовавших за этой книгах он писал прекрасные дарственные надписи, уже не спрашивая, и эти книги я привезла с собой в Штаты. Вообще из всех подаренных авторами книг тщательно отбирала те, которые греют душу и сейчас именно теплотой автографов. Тут и стихи и проза Вергелиса, поэзия Бейдера и Озерова, от Беринского – в его переводе и с большой, прекрасно написанной вступительной статьей книжка «Марк Шагал» с иллюстрациями, статьями и стихами гениального художника. Стоят на полке книги и Риммы Козаковой, Бориса Сандлера, Севелы, многих других и даже Григория Кановича. Канович не был моим личным другом или знакомым, подарил свою книгу, думаю, только в благодарность за то, что я, зная, что А. В. не в ладах с ним,  уговорила Вергелиса встретиться с ним и поговорить. И встреча эта прошла довольно удачно. 

  Очень люблю заглядывать в тонюсенькую книжечку с выцветшей бумажной обложкой - предполагаю, первый литературный опыт молодого начинающего писателя, а теперь значительного литератора Ирины Чайковской, зашедшей в редакцию в том далеком году. Она нашла потрясающе теплые и лестные для меня слова. И, встретясь с ней в Бостоне, я не отдала ей эту, дорогую мне книжечку, хоть, надо полагать, автору хотелось заполучить сей, как она сказала, раритет.

  Не могу не упомянуть о некоторых людях, которые не были штатными сотрудниками редакции, но считались своими, редакционными, и либо стали моими друзьями, либо в каких-то случаях оказали мне помощь и внимание. Это члены редколлегии – одессит, классик еврейской литературы писатель Нотэ Лурье и Борис Сандлер из Кишинева. Нотэ, приезжая в Москву, всегда просил дать оригиналы моих материалов, которые в переводе на идиш печатались порой в журнале и каждый раз говорил, что больше нравится оригинал, хотя переводили меня сначала Могильнер, потом замечательная наша, тоже признанная классиком Шира Горшман. С ней мы были очень дружны, она много чего рассказывала о своей жизни, дочери и зяте Смоктуновском, который ее очень любил (и это не было преувеличением: я сама слышала, с какой любовью и энтузиазмом великий артист говорил о своей почитаемой и любимой теще, «великой еврейской писательнице» на своем юбилейном выступлении в кинотеатре «Эстрада», куда меня пригласила Шира).

  Борис Сандлер, уехавший в Израиль и оказавшийся в конце концов в Штатах редактором газеты «Форвертс», уже здесь очень мне помог и помогает своими ответами на все вопросы, касающиеся еврейской истории и литературы, как, впрочем, и Гена Эстрайх.

  Лев Беринский, поэт, переводчик, обладающий гениальным чувством русского языка, часто помогал советами, да и оказавшись уже в Израиле, незамедлительно отвечал на все мои вопросы или советовал, где и у кого поискать ответы.

  Всегда остаюсь благодарной Льву Адольфовичу Озерову, человеку с необъятной широтой прекрасной души, и Римме Казаковой за нежную дружбу.

  Из трех летчиков-космонавтов, побывавших в космосе, с которыми дружил наш шеф, мои симпатии принадлежали интеллигентному, всегда внимательному и доброжелательному Юрию Николаевичу Глазкову. Когда он со своей красавицей-женой приехал в первый раз в мою квартиру для встречи с нашей большой сложившейся компанией (раз в месяц мы собирались, чтобы послушать кого-то из мира искусства – писателей, поэтов, артистов, певцов и т. п., с кем меня свела работа), он рассчитывал познакомить нас со своими рассказами, но – не тут-то было! Хоть он и написал в дарственной надписи в своей последней книге «Спасибо, Эльвира Иосифовна, за помощь мне и моим рассказам», но я не смогла помочь его рассказам даже быть упомянутыми в тот вечер, поскольку на него обрушился шквал вопросов только по поводу его полета в космос в 1977 году. В конце концов он сказал: «Ну что я? Таких, как я, в мире уже 130 человек, а вот как Любочка, – только 30!» Незадолго до этого дня Ю. Н. позвонил в редакцию и счастливым голосом сообщил: «Поздравьте меня, Эльвира Иосифовна, я женился!» Любочка, оказалось, была заслуженным мастером по самолетному спорту с множеством высших наград, включая золото абсолютной чемпионки мира. Юрий Николаевич был совершенно счастлив и в следующий их приезд, уже в качестве зрителей, когда я хотела усадить их в почетном первом ряду, заявил: «Нет-нет, мы, как все влюбленные в кинотеатрах, сядем в последнем ряду, чтобы держаться за руки!»

  И Лев Адольфович Озеров, и Римма Казакова, и любимый всеми Ефим Владимирович Бейдер, конечно, тоже порадовали нашу компанию, как и многие другие – певцы, музыканты, чтецы и артисты - своими выступлениями. Только нашего главного я не посмела потревожить таким предложением, а очень жаль – ведь он мог столько интересного рассказать о своих собратьях - еврейских поэтах, смерть которых была трагедией для всей еврейской литературы и, конечно же, для него. Он мог оказаться в той обойме. 

 Но честно признаюсь: до некоторой степени я боялась, что его беседа с нами может принять негативный для всех нас оттенок из-за его службы в КГБ и участия в Антисионистском комитете.  

  Для меня, естественно, как и для всех, не было тайной, что он верой и правдой служит системе. Я поняла это довольно скоро и только удивлялась, как это получилось, что он принял меня на работу без проверки. Второй раз он уже был более предусмотрительным и вовремя пресек попытку проникнуть в редакцию нежелательному элементу (я имею в виду время до перестройки, а после - он спокойно приглашал работать с ним и отказников, и диссидентов).

  Как-то мы почти приняли в штат женщину, готовую осваивать машинку с еврейским шрифтом. Я уже, по договоренности с шефом, направила ее оформляться в отдел кадров «Советского писателя», как вдруг Арон Львович позвонил и попросил придержать оформление до его следующего звонка. Кадровиня поняла меня с полуслова, и я услышала, как она тут же отправила нашу претендентку «погулять». А через несколько минут Вергелис сообщил мне, что потенциальная машинистка «в подаче». Выяснил все, не выходя из дома, минут за десять.

  Все годы моей работы в редакции я гадала - на самом ли деле он разделяет идеологию системы, преданно следуя указанному курсу, или ловко мимикрирует, движимый честолюбием и великой жаждой сохранить родной язык и литературу. Все-таки он, не имея над собой Главлита, т. е. обязательной цензуры, мог иной раз давать в журнале материалы о еврейской истории и литературе, которые не очень-то приветствовались властью. Леонид Школьник, бывший в 80-е годы главным редактором газеты «Биробиджанская Звезда» и плотно сотрудничавший с нашим журналом, написал о Вергелисе: «В неимоверно трудных условиях, изворачиваясь и угождая власти, он делал великое дело – сохранял нашу культуру и наш язык, давал нам возможность изучать наше национальное наследие и гордиться им…».

  За время моей работы в редакции происходили разные интересные истории. Коснусь здесь некоторых из них. 

  Однажды забавная случайная ошибка вылилась для нас в неожиданное приобретение. Ответив на телефонный звонок, как всегда: «редакция», я услышала произнесенное интеллигентным тоном: 

  - Здравствуйте. Вас беспокоит княжна Екатерина Мещерская. Вы заказывали мне статью о воспитании детей в русских дворянских семьях… 

  Да уж, тема как раз для еврейского журнала!

  - Наверное, если б мы вам заказывали статью о том времени, она, скорее, была бы о воспитании детей в еврейских местечках. Видимо, вам нужна другая редакция.

  И тут, поняв, что ошиблась номером, княжна вдруг спросила: 

  - А может, вас заинтересует никогда нигде не напечатанная речь генерала Алексея Павловича Игнатьева, произнесенная им на похоронах Соломона Михоэлса?

  Ничего себе! Нас, конечно же, еще как заинтересовала! К тому же мне было очень интересно посмотреть, как живет в маленькой своей квартирке на улице Воровского легендарная престарелая княжна, родственница легендарного генерала, написавшего книгу «50 лет в строю», и порасспросить о ее непростом прошлом. Переведенную на идиш Игнатьевскую яркую и горестную речь Арон Львович опубликовал в ближайшем номере.

   Вергелис высказывался иной раз о своей любви к детям. Поначалу я воспринимала это как позу – перед глазами вставала известная фотография великого вождя с девочкой на руках. (Правда, к внуку своей жены, Евгении Валентиновны Катаевой, Янеку относился с большой нежностью, да и дочь Катаевой Наташу - она же Тина или Валентина - воспитывал с любовью). Но был случай, когда я убедилась в его искренности, по крайней мере, в этом.

  Пришла в редакцию молодая женщина с трехлетней черноглазой молчаливой дочкой. История ее даже для многочисленных “отказников” была нетипичной. Развелась с русским мужем, сыном генерала. Захотела уехать в Израиль. Естественно, генерал с сыном разрешения на выезд не давали, но кроме того, устроили несчастной жуткую жизнь – ни работы, ни приюта, ни средств. Грозили ей тюрьмой. (Забегая вперед, скажу, что позже она звонила мне уже из “психушки”). В каком-то госпитале ее держали из милости (а может, по острой нужде) ночной нянечкой, платили копейки, а на день выставляли на улицу с ребенком и скарбом, то есть с небольшим узелком. Вот эта женщина и оказалась однажды в нашей редакции в надежде на помощь всемогущего еврея. Она думала, что шеф, писавший о “жителях” еврейской улицы, поможет уговорить высокие органы выпустить ее с дочерью из страны. Вергелис, увидев девочку, завел посетительниц в кабинет и о чем-то долго разговаривал с ними, в какой-то момент выскочил из кабинета, прикрыв дверь, зашептал мне:

«Она голодная! Понимаете, девочка голодная!» - и в глазах стояли настоящие слезы. Я бросилась к холодильнику, благо в нашем еврейском доме можно было, не спрашивая, взять и съесть все, что заблагорассудится и что найдется: раз взял, значит, надо. А потом Арон Львович снова вышел из кабинета, где оставалась эта женщина, вынул из кармана деньги и попросил отдать ей, но не говорить, что от него, а сочинить какой-нибудь фонд помощи. Но, несмотря на доброе отношение, помочь в главной проблеме – уехать в Израиль - Вергелис не мог, наивной была надежда.  

  Как-то раз заскочила в редакцию русская девушка, отрекомендовалась медсестрой из Свердловска. Она летела домой после отпуска через Москву, где до пересадки у нее было около трех часов. Она потратила их на то, чтобы, добравшись из аэропорта Шереметьево к нам, попросить ни много, ни мало как помощи в изучении идиша! Оказывается, увидев в библиотеке случайно книгу, написанную на еврейском языке, она влюбилась в «эти иероглифы» и во что бы то ни стало хотела узнать, о чем они говорят. Мы в течение какого-то времени печатали в журнале понемногу «Самоучитель еврейского языка» Шимона Сандлера и выпустили несколько книжек-приложений, вот эти материалы я и собрала этой удивительной особе. Каково было мое изумление, когда через полгода я получила от нее письмо на идише!

  Это не единственный случай, когда люди русской национальности увлекались еврейским языком и иной раз становились профессионалами в литературе на идиш. Один Александр Александрович Белоусов из Куйбышева, наш постоянный автор, полиглот, поэт, знавший много языков и предпочитавший писать на идише, чего стоит! Еще меня поразила Марина Шрайбман, жена нашего члена редколлегии Ихила Шрайбмана. Историю их многолетней любви, достойной быть сюжетом увлекательного романа, я слышала и в его, и в ее изложении. Без памяти влюбившись с первого взгляда, вернее, с первых же речей жгучего красавца с сильным еврейским акцентом, эта украинская девушка, намного младше писателя, не только стала верной женой, превратившей это звание в свою профессию на всю жизнь, не только пожертвовала связью со своей родней, не пожелавшей принять в свой клан еврея, но и выучила идиш, чтобы читать романы мужа и чувствовать себя на равных среди его друзей и соратников. 

  И еще с одной молодой украинкой, поэтессой, я познакомилась по переписке, и она, получив наши «самоучители», через год стала присылать свои стихи, написанные на идише.

  Я обещала рассказать о двух моих промахах с приемом на работу.

  Об одном уже рассказала. А вот и второй. Зашла в редакцию женщина, стала умолять принять на работу18-летнего сына: парень, дескать, толковый, обучится быстро, устроиться на работу невозможно – никто без образования не берет, а еще и мама еврейка, хоть записан по отцу русским. Разжалобила она меня рассказами о мытарствах с не очень благополучным сыночкам. А нам как раз очень нужна была машинистка. Арон Львович быстро согласился, и Юра приступил к работе. Действительно, не зная языка, очень скоро стал обгонять даже опытных наших девочек. Но и мы скоро поняли, почему Юра нигде не приживался: характер оказался отвратительный, от чего больше всех страдали машинистки. И однажды произошла история.

  Понадобилось срочно отвезти материал в типографию. Обычно туда ездили по делам худ-техреды Соня или Женечка, а просто передать что-то посылали курьера Ефима Наумовича. На этот раз Ефим Наумович был занят и я поручила сделать это Юре. Спустя какое-то время из нашей типографии (вернее типографии издательства «Советского писателя», куда мы входили как отдел) мне позвонила мастер. Для меня это был единственный звонок из типографии за все годы работы в журнале, обычно мне с ними не приходилось иметь дела. 

   К слову сказать (по рассказам Сони), работницы цеха, простые русские бабоньки, замечательно относились к нашей редакции, хоть и можно было там услышать громкое, на весь цех, обращенное к резальщице «Эй, Маня (Валя, Катя)! Ты жидов сегодня резала?» (В то время собираемые листы журнала обрезали до нужного формата на резальных машинах-гильотинах). Но в слово «жиды» не вкладывалось ничего плохого. Эти труженицы всегда нас и выручали, и помогали, и прощали бесконечные добавки и замены, понимая, как трудно справляться нашему единственному корректору с обилием опечаток, наши молодые машинистки ведь не знали идиша), и вытягивали нас со сроками выпуска тиража, чтоб мы смогли получить премию). 

  Состоялся такой разговор:

  - Кого это вы к нам прислали?!

  - А в чем, собственно, дело?

  - Да этого подонка надо гнать в шею, он еще вам редакцию подожжет, антисемит эдакий!

  Оказывается, Юра, услышав «вот еще странички от жидов прибыли», с удовольствием стал «жидов» поливать, а на вопрос «а ты сам-то кто?» гордо сообщил, что по паспорту он русский, на что получил: «А вот начнут когда бить, то ведь не по паспорту, а по морде».

   Разговор наш закончился предложением больше никогда «этого типа» в типографию не посылать. Вскоре мы законно, согласно профсоюзному кодексу, Юру уволили.  

  Расскажу о длительном противостоянии А. В. с ЦК БССР. В Белорусском государственном музее истории ВОВ в Минске экспонировалась фотография трех повешенных партизан – двоих молодых парней и девушки. Под фотографией были указаны две фамилии ребят, а вместо имени девушки было написано «неизвестная». Еще в 1968 москвичи киносценарист Лев Аркадьев и журналистка Ада Дихтярь провели расследование, нашли множество материалов и свидетельств, подтверждающих еврейское происхождение девушки – Маши Брускиной. Ни в Белоруссии, ни в Москве обратить внимание на журналистское расследование никто не захотел, более того – Ада поплатилась за смелость увольнением с работы. В 1985г. Вергелис опубликовал их документальную повесть “Неизвестная” в журнале, после чего не замедлил поступить в органы и ЦК СССР злобный протест из Минска. Арон Львович повел себя очень достойно и независимо, войну выиграл.

  Как-то в главной синагоге на Ивановской горке между Маросейкой и Солянкой организовали вечер, посвященный Маше Брускиной. Меня на эту встречу Вергелис отправил в качестве корреспондента. Я не очень была готова к тому, что увидела: уже при входе – обширная фотовыставка, большое количество посетителей, серьезные представители городских властей, не говоря уж о еврейских религиозных и культурных деятелях, большой синагогальный хор, солидная очередь желающих выступить. Знай я это все заранее, заказала бы фотографа (у нашей Сони на такие случаи и для журнальных иллюстраций имелся большой список внештатников - художников и фотографов). До антракта, сидя на балконе, я разглядывала зал в поисках возможного любителя с фотоаппаратом, надеясь с ним договориться. И увидела. Внизу, за колонной, так что происходящее на сцене и увидеть-то невозможно, поэтому в одиночестве, сидел молодой человек в странноватой позе – ссутуленная спина, голова опущена, локти опираются о колени, а руки держат ремешок фотоаппарата, без дела свисающего до пола. Ура. Едва дождавшись перерыва, я помчалась вниз, боясь – лишь бы не ушел! Подсела к нему, завела разговор, и тут же выяснила, что он ни слова по-русски не понимает. На кое-каком английском мы сошлись. Он оказался немцем! Можете себе представить, каково ему было в синагоге? Его поколение испытывало чувство вины перед евреями (с этим я потом не раз сталкивалась, будучи в Германии), и парень был напряжен, словно боялся, что в нем определят немца и выкинут вон из синагоги. Я объяснила, что мне надо, а он рассказал о себе: профессиональный фотограф, он был одержим идеей создать фотоальбом о культурной жизни русских евреев и с этим ринулся в Москву, понятия не имея, где и с чего начать. Неприкаянно бродя по Москве, он наткнулся на синагогу именно в этот день. Мне повезло – я получила прекрасные фото. Но и ему повезло не меньше: я не только познакомила его с Адой Дихтярь, раввином и еще несколькими деятелями, не только рассказала историю Маши Брускиной, но и в следующие дни водила на еврейские мероприятия, которых в те дни было множество, – и концерты еврейской музыки, и еврейские фильмы, и выставка еврейских художников, и еврейская библиотека, собранная в собственной квартире известным в то время еврейским активистом полковником в отставке Юрием Соколом. Был он со мной и в театре «У Никитских ворот» Марка Розовского, поставившего яркий спектакль «Майн Камф», о котором мы хотели сообщить нашим читателям. Я полагала, что снимки сцен спектакля будут отличной иллюстрацией к моему интервью с Розовским.

  Только один раз я не сразу поняла цели моего шефа: для чего он «аккредитовал» от имени редакции мою персону на конференцию журналистов, созванную ЦК КПСС. В переполненном зале на сцене сидели семеро неудачников, эмигрировавших в числе первых двумя годами раньше из СССР в США: шесть женщин-литераторов и один совсем молоденький математик. Встреча журналистов и советского официоза напоминало мне публичную казнь «неверных». Представители прессы, заранее записавшиеся (видимо, по договоренности с ЦК) на выступление и вызываемые строго по списку, заглядывали в душу терзаемых, выпытывая причины, во-первых, эмиграции и, во-вторых, слезного обращения к правительству своей родины с просьбой о репатриации. Те жаловались на тяжелую жизнь без родных лиц, близких по духу, без возможности публиковаться на русском языке или выступить перед соотечественниками (это касалось поэтесс), на безработицу (математика тоже не очень-то подхватили), словом, там оказались совершенно непредвиденные проблемы. 

  Необремененная никаким конкретным заданием и не особенно увлеченная происходящим, я потихоньку улизнула с этого шоу и поехала домой. А назавтра шеф, видимо хорошо осведомленный на «Старой площади» о готовящемся спектакле, ехидно спросил: «Ну как вам, понравилось?» Видимо, имел в виду урок для меня.

  В 90-х годах начался массовый исход из России евреев. ОВИР уже не чинил препятствий, но обнаружилась одна проблема: пожилые евреи не могли убедить овировцев, что Борисы, Михаилы, Залманы по паспорту это то же самое, что Борухи, Моисеи и Семены по метрикам. Бедняги метались в поисках выхода, и кому-то первому пришла в голову мысль попытать счастья в еврейском официальном заведении – вдруг помогут? Когда я, на свой страх и риск, на бланке «Советиш геймланд», где название журнала было напечатано на двух языках, заверила адекватность двух документов и скрепила это серьезное заключение редакционным штампом, обрадованный обладатель справки мгновенно оповестил толпящихся в ОВИРЕ евреев о такой удаче и ко мне повалили жаждущие уехать из одной родины на другую, историческую. Подпись на этот раз не была поддельной. Но ОВИРУ, думаю, было все равно, лишь какая бы бумажка и – поскорей справиться с толпой, чуть не с ночи создававшей очередь.

  А у меня создавалась иллюзия хоть какой-то деятельности, отдаленно напоминающей о былой стремительной редакционной суете. Через довольно короткое время и это исчезло, и я опять маялась от безделья – жизнь в редакции для меня кончилась: никто не звонил, никто не заходил. Вергелис, конечно, был занят – редактировал материалы для очередного номера, а вот где будет он печататься, было неясно.

     В связи с распадом и СССР, и «Союза писателей», чьим органом был «Советиш геймланд», в 1991 году издательство «Советский писатель» лишило нас своей опеки и Вергелису предстояло решать проблемы материального обеспечения журнала. Геннадий Эстрайх, к тому времени уже ответственный секретарь, метался в поисках типографии для издания последних номеров журнала, которые вышли, в конце концов, много позже его эмиграции в Англию (1991 г.), только в 1993 году. Арон Львович нашел-таки спонсора, не очень, правда, удачного, решившего на время материальную проблему. В моей сохранившейся «Трудовой книжке» записано, что с 1 января 1992 года я «зачислена на должность редактора отдела, члена редколлегии журнала «Советиш геймланд» во Внешнеэкономическую ассоциацию “РСФСР – Израиль”». Геннадий недавно рассказал мне, что еврейские организации в Москве предлагали Вергелису помощь, но он не счел нужным ее принять. В результате в помещении нашей редакции появились несколько приятно выглядевших, вежливых и немногословных молодых людей, знакомых с нашим шефом по КГБ, заняли два самых дальних кабинета – уволившихся Г. Эстрайха и Сони Черняк и Жени, новый техред поселилась в бывшем кабинете Ефима Владимировича Бейдера. Новоявленные квартиранты оформили занимаемую редакцией площадь на имя своей компании, т. е. оплачивали свое и наше пребывание на улице Кирова, 17 как и издательские счета, ну и платили зарплату сотрудникам. Кстати, первое время после отчисления нас из «Советского писателя» зарплату мы получали из денег, присланных нам американской еврейской газетой «Форвертс», -  американцы передали Вергелису доллары через приехавшего в Москву человека (газета не жаловала нашего шефа, но решила помочь еврейской литературе), тогда они были в России в большой цене. Я обменяла их на рубли, какое-то время мы продержались до КГБешников. Я тогда носилась по Москве в поисках типографии, готовой взять наши диски (компьютерный набор) в производство, и, отчаявшись, уговорила-таки мастера типографии ИПО Профиздат на улице Крутицкий вал, 18 с помощью взятки, предложив этой милой женщине «премию» в 10 долларов. Это был первый номер журнала с измененным названием. Когда развалился «Союз нерушимый», естественно, нужно было менять название «Советская родина». Я предложила Арону Львовичу назвать журнал «Еврейская улица» (Ди Идише гас) – такое образное определение еврейской общности он дал в своей книге «16 стран, включая Монако». Не сразу, но согласился. Экземпляр «Ди Идише Гас» номер 1, 1993 год вышел уже после моего отъезда из России. Но я его получила: Арон Львович, хоть и не был счастлив, что я уезжаю, честно оставил мою фамилию в списке редколлегии, и через цепочку людей меня нашли в Бостоне, чтобы вручить последний номер, в выпуске которого я принимала посильное участие.

  А проводы меня и прощальный подарок от редакции организовала его жена Евгения Валентиновна Катаева, которая, к слову, еще за пару лет до моей эмиграции как-то сказала: «И чего вы не уезжаете отсюда? Только Арону не говорите, что я советую – убьет!» Ну, убьет – не убьет, но мне самой было не по себе оставлять его практически одного. Могильнер, конечно, трудился вовсю, писал, редактировал, но витал где-то в своих поэтических облаках, а не на земле. Правда, он категорически был против того, чтобы отдавать кому бы то ни было часть нашего помещения, даже подрался с Вергелисом по этому поводу, но не потому, что предвидел, к чему приведет внедрение очень сметливых мальчиков из КГБ. А они после ухода из жизни Вергелиса заняли всю редакцию, выкинув все ее содержимое на улицу.

  Вергелиса не стало в 1999 году, когда я уже давно жила в Бостоне и понятия не имела, сколько еще номеров журнала увидело свет. С ним вместе окончательно погиб этот проект еврейского журнала на идиш. Нет смысла сейчас говорить о заказных статьях, передовицах, переводах речей с партийных съездов, - обо всем том, что сходило на нет, переставая быть первостепенным, пока, с перестройкой, не исчезло совсем, но само существование подобного островка, пусть и урезанной, зажатой еврейской культуры, наверняка согревало сердце не одному еврею, для кого идиш был мамелошен, самым что ни на есть родным языком.

 

 

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки