Любите воров ваших и обожайте грабителей ваших.
Надцатая заповедь
Профессия вора очень даже почтенная. Требует квалификации, сноровки и, главное, артистизма. Артисты не любят воров из конкуренции. Известный Билл Косби – звезда телеэкрана, любимец публики, денег куры не клюют, ну чего ему не хватает! – а так и рубит с плеча: «Я не люблю воров. Я никогда их не любил – даже когда они обворовывали не меня». Почему, собственно? Конкуренция! А нам с проницательным читателем они не конкуренты. Беспокойство от них, не спорю, бывает, зато личным обаянием жизнь очень разнообразят. Шуру Балаганова не забыли? А прочих сынов лейтенанта Шмидта? Как они почитали своего папашку!
Двадцать лет назад, когда я, новоиспеченный пришелец, попал в объятия организации “Jewish Vocational Service” (думал, сплошные вакации), то на первом уроке «языка и культуры» мускулистая классная дама с луженой глоткой, натуживая жилу на напудренной шее, бойко продекламировала:
- Инструкция первая. Если на улице на вас нападет грабитель, не вздумайте сопротивляться или звать на помощь. Тихо отдайте кошелек и уходите.
Я сперва не поверил своему эмбриональному английскому. Что-то, думаю, я не понял. Но когда дама, надорвав свою жилу и мои барабанные перепонки, повторила инструкцию на много разных ладов, я таки понял. И совсем запутался. Позабыв с перепугу все английские слова, я робко спросил: worum?
- В вашей империи зла, - разъяснила мускулистая дама, - жизнь человека ничего не стоит. Высшая ценность – это кошелек. А в свободном мире самое дорогое – это жизнь. Жизнь, а не кошелек, понятно? Поэтому отдайте кошелек и сохраните жизнь.
Это мне было понятно. Но не совсем. Хотя в моем протертом до дыр кошельке дерьмового советского покроя больше свистело, чем звенело, а все-таки отдать его за здорово живешь первой встречной хмырятине как-то не улыбалось. Я поднял дрожащую руку и говорю, что, мол, тухло оставаться без кошелька. Сиро и одиноко. Нельзя ли, говорю, и жизнь сохранить, и кошелек? Вдвоем-то сподручней шагать по свету.
- Хороший вопрос! – обрадовалась классная дама и вкусно облизнула мускулистые губы. - Но это программа второго семестра продвинутого класса. Тема трудная, по зубам только самым подготовленным и сообразительным.
Тут мне стало еще тухлее. Сколько же кошельков придется отдать за единственную жизнь, чтобы дотянуть до второго семестра, далекого, как второе пришествие? Да еще возьмут ли в продвинутый класс с моей не шибко продвинутой сообразиловкой! Тогда раздавай кошельки до самого смертного часа. И угораздило переться в эту Америку! Загнивал бы себе на здоровье в империи зла.
На переменке подошел ко мне собрат по несчастью, кучерявый выходец из дружеской африканской страны. Красная рубаха поверх штанов сарафанит. Сдавил он мне плечо черной пятерней.
-Ты, - говорит, - браток, не дрейфи; нет таких крепостей. Я в этой джуйке который год ошиваюсь, все классы по три раза прошел, новый заход начинаю. Тепло тут, как в Африке, и муха Це-Це не кусает. Одна беда – мозжечок зазря пудрят. Их продвинутый секрет я три раза в лицах разыгрывал; был и полицейским, и вором, и кошельком. Гони пятерку, я их науку мигом тебе растолкую.
В кошельке у меня в аккурат две пятерки и две десятки – весь наличный капитал. Но делать нечего. Отстегнул я африканскому другу пятерочку, он и говорит.
- Ты, браток, другую пятерку вынь или десятку для верности; сложи ее вдвое, чтобы сгиб шел по самой середке, и положи себе в нагрудный карман. Там и держи. Если кто подвалится с пушкой или с пером, ты ему из нагрудного кармана десятку отдай. Он и отвалит, довольный. А кошелек при тебе останется.
На сердце у меня посвежело. За такую науку расстаться с пятеркой было не жаль.
Вынул я из кошелька десятку, сложил аккуратно вдвое, сгиб прогладил ногтем - и сунул в нагрудный карман. Сперва пятеркой хотел отделаться, но, думаю, – нет, не буду жадничать! Червонец – это как-то вернее.
И что бы вы думали? Проносил двадцать лет червончик у самого сердца, как старый большевик партбилет. Ни одного грабителя мне так и не встретилось. Под конец заскучал. Философия в коробку полезла – о суетности и однообразии жизни. Что же это за бедный такой life experience получается. Живешь-живешь, пишешь-пишешь, а жизнь утекает сквозь пальцы, без водопадов и перекатов. Какой бы, думаю, водоворот сварганить да десятку какому ни на есть завалящему ханурику всучить?
Закончил я как раз сочиненьице сочинять – про Великого Писателя, как он свихнулся с дороги, да про сына его и про прочие обстоятельства. Куда бы, думаю, послать, чтоб побыстрей напечатали. И меня словно под руку толкнуло – пошли в газету «Вперед». Название самое передовое, и закадычный приятель Биробиджанер за главного там восседает. По знакомству мигом опубликует. Звоню, докладываю: так и так, сочиненьице готовое в компьютере зазря стынет.
- Гони, - говорит, - немедля. Нам именно такого сочиненьица сейчас позарез не хватает. На самую седьмую полосу зафигачим.
Седьмой полосой почтенный г-н Удидович заправляет – под бдительным надсмотром Биробиджанера, конечно. Вот она у них и главнее других. А я и на шестнадцатую сговорчив.
Проходит неделя, другая, третья. Сочиненьица моего на седьмой полосе нет как нет. И на шестнадцатой тоже нет. Что ж это за компот такой получается?
Звоню. В трубочку деликатно покашливаю, сочиненьицем интересуюсь.
- Может быть, недотяпало по киберхайвею? Затор какой вышел или киберкамикадзе ухайдакал его вместе с собой?
- Дотяпало в лучшем виде! - отвечает с бодростью закадычный приятель. – Все там на месте – про отца, про сына и про прочие обстоятельства. Местечко на седьмой полосе расчистим и зафигачим.
- Нельзя ли, - говорю, - ускорить расчистку? Не граунд-зирро расчищаете. Ложка-то к обеду хороша. В другом издании давно бы уж напечатали.
Он так и задрыгал руками на другом конце провода – это и через киберпространство было видать.
- Не вздумай отдавать в другое издание, смертельную обиду нанесешь закадычному приятелю. Твоя ложка и к обеду, и к ужину. Чем дольше лежит, тем крепче становится, как французский коньяк.
Автору такое слышать – что мед диетический. Жду я еще две недели, четыре, восемь. Опять звоню в газету «Вперед».
- Может быть, - говорю, - у тебя обстоятельства? Может, кто-то там у вас, кто главнее тебя, имеет соображения?
- Обижаешь мое достоинство и гражданские права, - отвечает Биробиджанер. - Главнее меня во всем «Впереде» никого нету. Как я решил, так и баста. Расчистку закончили, через неделю шлепнем! Слово закадычного приятеля.
И что вы думаете, проницательный читатель, как подмигивал в запрошлом веке застенчивый классик? Думаете, так и не появилось сочиненьице? Грош цена вашей проницательности. Появилось! На самой седьмой полосе, ведомой г-ном Удидовичем. Он-то и тиснул на почетном месте.
Только не мое сочиненьице, а свое. То есть под своим именем. И как артистично сработано! Там и цитатка из меня ввернута, и свое драгоценное мнение о Великом Писателе г-н Удидович с моим равняет.
Тут уж я дрыгаю руками и ногами, ибо чести такой не стою. Потому что г-н У. – Артист. С большой буквы. Художник. Книг Великого Писателя он не читал, о том, что о книгах Великого Писателя другими писателями написано, ему и вовсе неведомо, а мое сочиненьице... Попотел над ним г-н Удидович четыре месяца, обсосал его со всех сторон, да больше все-таки обслюнявил.
Шура Балаганов до физики Краевича не дошел, а какой был Артист! Так и г-н У. Артист с большой буквы! Потому что, коли кто пишет про то, что ведает, так тут никакого артистизма не надобно. А высший пилотаж Искусства тем достигается, чтобы, не зная, не ведая, перехватить на лету то, что плохо лежит, обсосать, обслюнявить - и человечество удивить.
А еще пилотажнее – наглядная агитация, приложенная к сочиненьицу, творчески обработанному г-ном Удидовичем. Лучше один раз увидеть, чем семь раз прочитать. Потому опус о Великом Писателе украшен портретом не Великого Писателя, а самого г-на Удидовича. И мы, мол, не лыком шиты – тоже пописываем. А уж наивысший пилотаж, прямо-таки петля Нестерова, вторым портретом достигается. Угадайте-ка чьим, если Вы – проницательный читатель. Пошевелите Вашей сообразиловкой. Правильно, угадали! Портретом собственного родного папашки г-на Удидовича! В благодарность за образцовое воспитание. Водят отец и сын хоровод по просторам седьмой полосы, и им хорошо. Какой почтительный сын из г-н Удидовича вытанцевался! Куда до него сынам турецко-подданного лейтенанта!
Не знаю, как бы Вы поступили на моем месте, а я поступил по справедливости. Вынул я из нагрудного кармана десятидолларовую купюру. Сердце при этом екнуло: сроднилось оно с червончиком, уже почти что прозрачным, за двадцать лет добрососедского сосуществования. Но я цыкнул на сердце: не хнычь! Вложил зелененькую в белый конверт, надписал лиловыми чернилами адрес газеты «Вперед», а имя г-на У. подчеркнул двойной жирной чертой. Ты победил, галилеянин, получи контрибуцию!
Так моя пустопорожняя жизнь наполнилась смыслом. Загадку мне теперь шибко разгадать интересно. Поделился г-н Удидович добычей с Биробиджанером, что четыре месяца стоял на атанде, или не поделился? Очень этот вопрос меня интригует. Лично я думаю, что поделился. Но если у Вас, проницательный читатель, другое мнение, я спорить не стану.
Билл Косби нудит свое: «Не люблю воров, даже если они воруют не у меня». А я не такой. У меня – не у меня, я их всегда буду любить и обожать. За артистизм. За петлю Нестерова. А пуще всего за то, что прах покойных папаш своих тревожить не опасаются.
P.S. Проницательный читатель, знакомый с пуританскими нравами нашей русскоязычной прессы, давно догадался, что этот рассказ – плод чистого воображения и никакого отношения к действительности не имеет. А такого читателя, который думает иначе, я проницательным не назову!
Добавить комментарий