Еврей-пьяница
Я родился и вырос в большом пятиэтажном доме дореволюционной постройки, расположенном в самом центре Москвы, в Уланском переулке. В детстве мне казалось, что наш переулок назван в честь знаменитых улан. Помните, у Лермонтова в «Бородино»:
«Уланы с пёстрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами…»
Однако, будучи уже взрослым, я узнал, что название моего переулка происходит по находившемуся с XVIII века в этой местности двору дьяка Ивана Уланова.
Ну и, конечно же, в нашем доме имелся двор, игравший большую роль в мальчишеской жизни. Твоё поведение, как и поведение ребят, живших с тобой в одном дворе, определялось дворовыми законами – своего рода «кодексом чести».
«Не ябедничай», «не жалуйся, если тебя отлупят, да ещё и по делу», «сражайся за свой двор с соседними дворами», «у своих товарищей не воруй», «дерись до первой крови», «лежачего не лупи» и так далее.
Безусловно, можно было и не соблюдать такие законы, но подобных «маменьких сынков» было немного, ибо в этом случае их ждала суровая жизнь. Любая малышня под присмотром старших могла отобрать у них всё ценное. На велосипеде во двор не выезжай – тут же отнимут, и в лучшем случае, найдёшь его к вечеру на соседней помойке. Да и в школе, а весь твой двор обычно учится в твоей же школе, будет не сладко. Списать не дадут, поколотят – никто не заступится. Одним словом: «Соблюдай законы – и живи с чистой совестью».
По правде сказать, во дворах шпаны хватало. Некоторые удальцы имели по несколько приводов в милицию, а кое-кто и судимость. Нам с двоюродным братом Лёней − он был младше меня на полгода и жил со мной в одной квартире − было строго-настрого запрещено гулять во дворе, но разве от дворовой «романтики» удержишься? Спасали спортивные секции, кружки в Доме Пионеров, школьная самодеятельность – и всё это бесплатно, за что советской власти отдельное спасибо.
Один из самых главных дворовых законов предусматривал беспрекословное подчинение младших старшим. Если старшие ребята о чём-то попросили – изволь выполнять, в противном случае нарушителя ждало строгое наказание.
Когда я учился в шестом классе, из-за этого закона в моей жизни возникли серьёзные неприятности. Дело происходило перед самым главным праздником в СССР − годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. В нашей 281-ой школе, как, впрочем, и во всех школах страны, устраивался праздничный вечер с концертом и танцами, который проходил в актовом зале, расположенном на пятом этаже. Помню, как в 1953 году вся школа собралась в этом зале на траурный митинг памяти Сталина. Кстати, во время демонстрации 1-го мая 1952 года, сидя на плечах отца, мне довелось видеть вождя на трибуне Мавзолея в тот момент, когда наша колонна проходила по Красной площади.
На праздничный вечер мальчики должны были являться в белой рубашке и тёмных брюках. Со старшеклассниками дело обстояло сложнее. Слово «стиляга» уже тогда было на слуху, и нередко на вечерах можно было видеть зауженные брюки, громоздкие пиджаки с папиного плеча, туфли на толстой подошве и яркие галстуки. Девочкам разрешалось приходить не в форме − платье, юбка с блузкой, но только не брюки − их разрешалось надевать на физкультуру и на сбор металлолома.
Итак, накинув пальто и кепку, я направился в школу, которая находилась в нашем же Уланском переулке. У школьной ограды – внушительного сооружения из кирпича и металлических решёток – стояла группа старшеклассников. Среди них был мой сосед по квартире Яшка Котляр – высокий рыжий парень. Его родители − дядя Абрам и тётя Бетя были родом из Одессы. Котляры поселились в нашей квартире в 1947 году. Как раз в это время у них родилась дочка Таня, и обитали они вчетвером в тринадцатиметровой комнате. Характером Яшка был в тётю Бетю – горластый, задиристый, и я от него имел немало неприятностей. Чуть что – он сразу дразнился: «Лейба-цудрейтор», а мог и врезать.
Заметив меня, он свистнул и поманил рукой. В душе защемило, но пришлось подойти.
– Лёвка, привет, – сказал Яшка на удивление дружелюбным тоном, не предвещавшим ничего хорошего, и мы отошли в сторону. Он расстегнул мне пальто, проворно засунул за брючный ремень бутылку водки и строго сказал,
– Смотри, не разбей бутылку!
Я с ходу сообразил, что старшеклассники, которые находились под контролем учителей, рассчитывали, что на меня не обратят внимания и выпивка им обеспечена. Оказанное доверие, хотя и возвышало в собственных глазах, внушало и некоторые опасения, но деваться было некуда.
Медленно шевеля ногами, я судорожно прикидывал, куда бы мне спрятать водку. В пальто я её оставить не мог, так как в мальчишеский карман с трудом бы поместилась четвертинка водки, в просторечии именуемая «маленькая», но уж никак не пол-литра.
В вестибюле школы стояла группа нарядно одетых учителей во главе с директором Василием Никитичем Малаховым. Об этом человеке следует сказать особо. Капитан-артиллерист, прошедший войну, с орденскими планками на пиджаке, рослый, с седой головой человек, он был грозой хулиганов и двоечников. Наша школа была «чисто мужской», то есть, когда я начинал в ней учиться в 1952 году, в классах были одни мальчики, и только в четвёртом классе в школе появились девчонки. С учениками – нарушителями порядка Василий Никитич обращался весьма круто. К примеру, наказанием для пойманного в туалете курильщика был «щелбан», то есть щелчок по голове указательным пальцем, сопровождаемый известным на всю школу выражением: «Ах, ты, УКРТЮТЮН, УКРМАХОРТРЕСТ».
У Малахова были удивительные знакомые. После чемпионата мира по футболу 1958 года в школу приезжал с рассказом о новых чемпионах мира − не виданных ранее бразильцах − знаменитый футболист Константин Бесков. Актовый зал был забит мальчишками и их родителями.
Заметив моё появление, директор тут же отделился от стоявших учителей и направился ко мне. «Наверное, то же самое чувствовали наши бойцы, попавшие во вражеский плен», – мелькнуло в голове. Подойдя, он слегка прихватил меня за плечо и, молча, подтолкнул в сторону директорского кабинета. Там Василий Никитич распахнул пальто и многозначительно произнёс: «Ну и…».
– Вот, по дороге нашёл бутылку, а девать её некуда, – залепетал я какую-то чушь.
Ябедничество и доносительство в нашей школе не поощрялось, хотя кое-кто из учителей нас к этому склонял. Василий Никитич был явно не из этой породы, да и было понятно, что ничего вразумительного я не скажу.
– После каникул придёшь в школу с матерью, – коротко произнёс он, отбирая бутылку, и направил меня к выходу.
Бредя домой, я уж и не думал о том, что будут чувствовать оставшиеся без выпивки старшеклассники, как там веселятся мои друзья и кто победит в книжной викторине. В голове крутилась лишь одна мысль: «Что мне сказать дома?».
Оставшиеся дни осенних каникул тянулись бесконечно долго. Я ждал до последнего вечера и, наконец, улучив момент, признался во всём матери. Если меня наказывал отец, то он это делал офицерским ремнём с чувством выполняемого родительского долга. Мать же обычно наказывала чем попало. В тот раз ей подвернулась под руки деревянная вешалка для одежды.
– Мой сын – еврей-пьяница, алкоголик, и это в его-то возрасте! Вей цу мир! Лучше бы я до этого не дожила! На всю жизнь запомни – водка страшный грех! – и всё в таком роде.
Мои попытки объясниться были бесполезны. Отец почему-то в этот раз меня не наказал, возможно, мать ему не рассказала о «позоре семьи».
Сосед Яшка Котляр − гад, мне даже не посочувствовал. Скорее всего, за «потерю» мною бутылки ему досталось от его же товарищей.
В глубине души я чувствовал себя героем – ведь я никого не выдал. Но Василий Никитич Малахов в моих признаниях и не нуждался. Через широкие окна школьного вестибюля и решётку ограды он прекрасно видел, как и с какой целью меня окружили старшеклассники. Офицер, а тем более фронтовик, прекрасно знал психологию молодых балбесов, решивших отметить Октябрьские праздники «по-взрослому».
Этот случай мне запомнился надолго, и перед школьными вечерами я старался впредь никому не попадаться на глаза.
А первый раз самостоятельно, без взрослых, мне довелось выпить в пионерском лагере в то лето, когда я перешёл в седьмой класс. Стоял август, был мой день рождения, и друзья по отряду решили, что надо отпраздновать по-взрослому. В нашем отряде была девочка Надя, старшая сестра которой работала в медсанчасти лагеря. Она-то и купила нам на восемь человек бутылку портвейна № 33. Это был один самых весёлых дней рождения за всю мою жизнь.
А всё говорят: «Евреи не пьют, евреи не пьют». Ещё как пьют.
Африканские страсти
Опытные жильцы знают, что в коммунальных квартирах бывают «особенные» комнаты, в которых обитатели подолгу не задерживаются – год, два, и вот уже заселяется новый квартирант. Была и в нашей 20-й квартире подобная комната − только на моей памяти в ней сменилось несколько жильцов.
Новый человек в квартире – это всегда событие. Большая ли у него семья, будет ли он соблюдать устоявшиеся годами негласные правила совместного проживания, склочник он или приличный человек? Ведь всё это влияет на совместную жизнь.
В начале шестидесятых годов в «особенной» комнате поселилась новая жиличка по фамилии Донская, в скором времени получившая прозвище «Мадам». Кстати, почти все жильцы, за редким исключением, имели прозвища, в том числе и обидные.
Это была молодящаяся, лет пятидесяти, женщина с модной в то время «шестимесячной завивкой». Как правило, она появлялась на коммунальной кухне в пёстром китайском халате с драконами и с неизменной папиросой во рту. «Мадам», не гнушаясь сплетнями и расспросами, сразу же постаралась разобраться в квартирной иерархии и занять в ней достойное место.
С нашей семьёй у неё сложились, скажем, «дипломатические» отношения, и, в немалой степени, этому способствовал единственный телефон в квартире, который находился у нас в комнате ещё с довоенных времен. Телефон полагался отцу по службе в Московской Городской Телефонной Сети. Так он за ним после войны и остался. Сколько себя помню, на стене справа от двери висел черный аппарат с длинным шнуром на трубке. Номер телефона был: К5-24-33. Соседи телефонными звонками не злоупотребляли, но всегда существуют разные обстоятельства. Обычно номер набирали в комнате, а разговаривать, прикрыв дверь, выходили в коридор, благо длина шнура на трубке позволяла.
«Мадам» регулярно навещал, как она его называла, «Поклонник» – жлобоватый, мужчина, похожий на снабженца или военного отставника. Звали его Гаврила Петрович. Помимо себя, он принес в дом швейную машинку «Тула» c электроприводом, о чём «Мадам» с гордостью рассказывала соседкам на кухне. По тем временам такой подарок был «крутым» − чем-то вроде нынешней иномарки. Кстати, когда отношения «Мадам» с «Поклонником» потерпели фиаско, первое, что он сделал – забрал обратно швейную машинку.
Жильцам квартиры № 20 Гаврила Петрович запомнился, как сказала моя сестра, наизусть знавшая книгу профессора Куна «Легенды и мифы Древней Греции», «Тринадцатым подвигом Геракла». Обладая тучным телосложением, он порушил в туалете только недавно установленный унитаз – классическое изделие с чугунным бачком на двухметровой высоте и фарфоровой спусковой ручкой на железной цепочке.
Беда заключалась в том, что, во-первых, жильцам нашей квартиры в своё время с величайшим трудом удалось добиться в Домоуправлении замены унитаза, а, во-вторых, тогдашняя технология предполагала замуровку основания унитаза с помощью цементного раствора, из-за чего на несколько дней туалет закрывался. Люди терпели, просили разрешения воспользоваться туалетами соседних квартир, в тёмное время суток бегали во двор, а самые выдержанные отправлялись в общественный туалет, расположенный у станции метро «Красные Ворота». И вот, в одно мгновение − «туалетная» катастрофа. Не удивительно, что «Поклонника» тут же переименовали в «Пентюха».
В одно из воскресений, − в то время трудящиеся отдыхали один день в неделю − после того, как по радио отзвучала популярная передача «С Добрым утром», квартиру сотрясли истошные вопли, доносившиеся с кухни. Отдыхавшие по своим комнатам жильцы потянулись на крик.
Над одной из трех газовых плит (каждая семья обычно готовила на «своих» конфорках) билась в истерике наша новая соседка, взмахивая рукавами халата с драконами, словно подбитая птица.
– Сволочи,… гады,… вредители, …твою мать, – перемежаемый ненормативной лексикой поток слов демонстрировал её явные лингвистические способности.
– Полтора кило говядины,…твою мать, паразиты,… чтоб вы все сдохли, – сквозь рыдания доносились отдельные слова.
В большой эмалированной кастрюле медленно кипела иссиня-черная жидкость с блестящими медальками жира, а из глубины кастрюли выглядывало мясо черного цвета.
– Гаврила Петрович,…звони в милицию! Я так этого дела не оставлю… – истошно вопила «Мадам».
Самой последней на кухню приползла восьмидесятилетняя бабушка Федосья. Она была старейшей жительницей квартиры и помнила моего деда, скончавшегося в 1928 году. В квартирном сообществе бабушка Федосья была знаменита тем, что участвовала в Кровавом Воскресенье 9-го января 1905 года, когда многотысячные толпы жителей Петербурга направились в Зимний дворец с прошением к царю Николаю Второму и были подло расстреляны. Все попытки пионеров и комсомольцев нашей квартиры затащить бабушку в школу, чтобы она рассказала нам о зверствах проклятого царизма, так ничем и не увенчались.
Федосья, проковыляв сквозь расступившуюся толпу, сначала внимательно посмотрела на бившуюся в истерике «Мадам», потом на кастрюлю с черной жидкостью, затем снова на потерпевшую, поправила очки и произнесла фразу, впоследствии вошедшую в анналы нашей квартиры:
– Ты что, Лумумбу сварила? −
Народ замер.
Следует напомнить, что начало шестидесятых годов ХХ века в Советском Союзе ознаменовалось небывалой солидарностью с мужественными народами Африки, боровшимися с международными колонизаторами. Имя свободолюбивого сына конголезского народа Патриса Лумумбы, недавно убитого подлой марионеткой мирового империализма Моизом Чомбой, гремело повсюду. Конечно, бабушка Федосья газет не читала и телевизор не смотрела, но радио, радио... Висящая на стене черная тарелка громкоговорителя неумолкаемо, с утра до вечера, от гимна до гимна, вбивала в головы советских граждан всё, начиная от битвы за урожай до новостей спорта, не забывая, безусловно, о делах международных.
Услышав про Лумумбу, «Мадам» на минуту затихла, беззвучно шевеля губами, но затем собравшиеся услышали такое, что женщины начали потихоньку уводить детей.
Мне надо было убегать в бассейн на тренировку, а потом мы с приятелями собирались в кино.
По возвращении домой я узнал, что, действительно, приходил участковый Сёмин, проведший расследование. Выяснилось, что на кухонной полке «Мадам», помимо кастрюль, приправ, соли и прочего, хранился бумажный пакетик с анилиновым красителем черного цвета. Накануне гражданка Донская красила шарфик и шапочку, после чего пакетик с оставшимся красителем убрала на кухонную полку. Когда же незадачливая хозяйка солила бульон, то не заметила, что прилипший к банке с солью краситель упал в кастрюлю. При проведении «следственных действий» Сёмин обнаружил остатки пакетика в злополучном бульоне.
Мясо было отправлено на помойку, черный бульон вылит в туалет, а кастрюля безнадёжно испорчена. Ведь недаром мы учили в школе слова великого Ломоносова: «Далеко простирает химия руки свои в дела человеческие».
До сих пор для меня остаётся загадкой: был ли в случившемся промысел Божий или всё же то было чьих-то рук дело?
Тень Маршала
Мой одноклассник Борька Калинин жил в том же доме №13 по Уланскому переулку, что и я, только на пятом, последнем этаже. Мы вместе ходили в школу, поджидая друг друга в подъезде, посещали одни и те же кружки в городском Доме Пионеров, играли в футбол, одним словом, приятельствовали. Я часто бывал у него дома, впрочем, как и он у меня, – узнать, если заболел, какие уроки задали, или договориться, чтобы вместе сходить в кино.
Борька был единственным ребёнком в семье, и его родители сильно отличались от моих «предков». Мать − тётя Нина работала администратором в универмаге Пассаж на Петровке. Высокая блондинка, ярко накрашенная, с шестимесячной завивкой перманент, она заметно выделялась на фоне окружающих женщин, да и одевалась значительно лучше их. Борькиного отца звали Николай, а вот отчество у него было довольно редкое – Акиндинович. Называть его дядя Коля как-то язык не поворачивался. Был он среднего роста, по-военному подтянутый, чисто выбритый и пахнущий одеколоном «Шипр». Всегда одетый в хорошо пошитый костюм, белую сорочку с галстуком, на ногах начищенные до блеска штиблеты, он, как правило, ближе к обеду уходил из дома и возвращался к вечеру, «крепко приняв коньячку». Из наружного кармана пиджака, а в холодную погоду тёмно-серого ратинового пальто неизменно торчала газета «ПРАВДА».
Со слов Борьки, отец раньше работал «в органах», был полковником, но после того как «Берия, Берия потерял доверие, а товарищ Маленков надавал ему пинков», Калинина-старшего вытурили на пенсию. Всякий раз, здороваясь или прощаясь с Борькиным отцом, я поражался его взгляду. В русском языке существует выражение «глаза как у варёного судака». В разговоре с Николаем Акиндиновичем складывалось такое впечатление, что он тебя не видит и вроде как не понимает, о чём ты говоришь.
Свободное время Борькин отец проводил в бильярдной сада имени Баумана, расположенного за Садовым кольцом, на Новобасманной улице. Однажды в осенние каникулы он предложил пойти вместе с ним в бильярдную. Завидев нашу компанию, маркёр расплылся в улыбке, поздоровался с Николаем Акиндиновичем за руку и предложил: «А пусть пацаны шары погоняют…».
Маркёр, в моём представлении, был одет как-то странно: чёрная жилетка, светлая шёлковая рубашка, галстук-бабочка, брюки «клёш» с тончайшей стрелочкой и лаковые полуботинки. Бегающий взгляд, во рту золотые зубы и неестественно широкая улыбка.
Вроде бы все места были заняты, но для нас нашёлся свободный стол, на котором лежали два, как показалось, ужасно длинных кия. Мы начали весьма бестолково «гонять шары», при этом на нас никто не обращал внимания. Позже Борька объяснил причину «доброго» отношения к нам маркёра. Если приходили игроки, не заслуживающие, с точки зрения маркёра, внимания, то для них все столы были заняты. Когда же появлялся денежный клиент, мальчишки в мгновение ока освобождали стол для «настоящей» игры. В бильярдной мне запомнился синий табачный дым, плавающий толстым слоем в ярком свете ламп над зелёными столами, и какие-то безликие люди, постоянно достающие деньги из карманов и засовывающие их обратно.
Тётя Нина вела активную «светскую» жизнь – часто ходила в модный тогда театр Оперетты, в рестораны, на эстрадные концерты и почему-то всегда без мужа. Борькины родители на его учёбу, как правило, особого внимания не обращали, и он часто делал уроки вместе со мной у нас дома. Представьте себе, в одной комнате, пусть и 22 квадратных метра, наша семья – четыре человека да ещё приходили мои приятели и подруги сестры. Ну, ничего, как-то все уживались.
Планировка моей и Борькиной квартиры совпадала. В коридорах обеих квартир была большая ниша. В нашей квартире в нише размещались шкафы, сундуки, детские коляски, велосипеды, сломанная швейная машинка и прочее барахло многочисленных соседей. В Борькиной же квартире ниша от коридора отделялась марлевой занавеской, за которой жила Няня – полная седая старуха. Днём она в байковом халате и шерстяных носках сидела на большом сундуке, покрытом каким-то матрасом, а ночью на нём же спала. Там же в сундуке хранились её нехитрые пожитки. Как рассказывала моя мать, когда в 1945 году родился Борька, тётя Нина привезла из подмосковного городка Зарайска пожилую женщину, которая ухаживала за младенцем. С пропиской поспособствовал Николай Акиндинович, и няню поселили в нише за занавеской, где она и проживала по сию пору. В самом деле, не выгонять же беспомощную старуху на улицу, а тарелка супа или каши для неё всегда найдутся.
Когда я учился в восьмом классе, Борькин отец неожиданно умер. Вскоре после этого тётя Нина обменяла большую комнату в Центре на однокомнатную квартиру «у чёрта на куличиках» в районе Филей, Борька перешёл в другую школу, и больше мы с ним никогда не встречались.
«А причём здесь тень Маршала?», – спросит читатель.
Дело в том, что у Калининых в комнате стоял мебельный гарнитур красного дерева. Огненно-красное с медным и розовым оттенками дерево особенно классно смотрелось, когда на него падали солнечные лучи. Когда никого поблизости не было, я потихоньку гладил мебель, и казалось, что дерево тёплое и живое. В углу комнаты стоял рояль точно такого же дерева. Когда-то Борьку пытались учить музыке, но из этой затеи ничего не вышло, и так на этом инструменте никто и не играл.
Мы с сестрой несколько раз спрашивали у родителей: «Откуда у Калининых такая прекрасная мебель?» Обычно они отмалчивались, но где-то после 1961 года мой отец, человек осторожный и молчаливый, предупредив нас, «чтобы мы не болтали, о чём говорят дома», рассказал следующее.
В первой половине 30-х годов в Борькиной комнате проживала довольно известная оперная певица, у которой был роман с прославленным военачальником, будущим Маршалом Советского Союза Михаилом Николаевичем Тухачевским. Как известно, легендарный полководец любил классическую музыку и даже коллекционировал скрипки. Тухачевский неоднократно навещал наш дом, и мой отец, будучи молоденьким курсантом Академии Связи, иногда встречал командарма, а с 1935-го года уже и Маршала на лестнице, когда тот с букетом цветов пешком взбегал на 5-ый этаж, так как лифта у нас отродясь не было. На отцовское «Здравия желаю!», Тухачевский улыбался и, кивнув головой, продолжал свой путь. Что касается пассии Маршала, отец помнил только, как высокая интересная женщина летом в ярком платье, а зимой в тёмной шубке сбегала вниз по лестнице и скрывалась в поджидавшем её автомобиле.
После ареста Тухачевского и последовавшего за ним расстрела, певица исчезла из квартиры и, вероятней всего, из жизни, а её комнату с гарнитуром красного дерева по ордеру занял какой-то чин из НКВД. Жильцы в этой комнате пару раз менялись, а уж в конце войны в ней поселилась семья Калининых.
Несмотря на то, что Маршал Тухачевский был реабилитирован, а культ личности Сталина развенчан, мой отец строго-настрого предупредил, чтобы мы об этом никому не рассказывали. Никогда в детстве, да и в юности, я не слышал от него ни одного политического анекдота, даже самого безобидного. Природная молчаливость, да и жизнь, видно, его хорошо научили, ведь недаром он прожил до 96-ти лет.
Летом 2013 года мы всей семьёй, включая внучку, побывали на экскурсии в знаменитом монастыре Святого Флориана, неподалёку от австрийского города Линц. Экскурсию проводила сотрудница музея при монастыре, хорошая знакомая нашей дочери. Благодаря этому знакомству нам показали те помещения монастыря, куда обычные экскурсанты не попадают, в том числе и апартаменты императора Франца-Иосифа. И вот мы заходим в большой зал, экскурсовод раздвигает шторы, предохраняющие мебель, и, о чудо! Великолепная мебель красного дерева в лучах солнца вспыхнула огненно-красным цветом, и передо мной словно ожил знакомый с детства необыкновенной красоты комнатный гарнитур, дерево которого, наверняка, помнило расстрелянного Маршала и его безвинно погибшую женщину.
Добавить комментарий