В августе прошлого года превосходной итальянистке, автору словарей и учебников, переводчице Юлии Добровольской исполнилось 85 лет. Кто знает о ней на родине?
Бесспорно, знают студенты, изучающие итальянский. Учебники Добровольской всегда в цене; не так давно по Москве курсировал ее пиратски изданный однотомный русско-итальянский словарь, разодранный на две части и таком виде расхватываемый всеми желающими.
Любители и знатоки итальянской культуры организовали в Москве общество имени Юлии Добровольской — по ее учебникам изучали они итальянский, ее имя было у них окружено ореолом. Но вот незадача: никто из них понятия не имел, жива или нет эта Добровольская и уж не мифическая ли она фигура. Посланный на розыски аспирант сумел добраться до Милана, а там и до маленькой уютной квартирки на улице Porta Romana, где доподлинно убедился, что не только жива, но активно работает — преподает, пишет учебники, переводит книги. Вернувшись в Москву, Сережа Никитин сообщил друзьям, что Добровольская вовсе не миф, а очаровательная женщина и неустанная труженица.
Зашевелились и наверху. Министр культуры Швыдкой накануне юбилея Добровольской отправил к ней в Милан своего посланника из Рима с поздравительным письмом. Что-то стронулось в Датском королевстве. Давно ли все что ни делала Добровольская, а делала она неизмеримо много, укрепляя русско-итальянские культурные связи, российскими властями или не замечалось, или замалчивалось. Видно, пришла наконец очередь собирать камни и на этом поле.
В 90-х годах, оказавшись в Италии, я начала преподавать итальянцам русский язык. Естественно, был нужен хороший учебник. Поиски такового кончились бы плачевно, если бы среди кучи тоскливых казенных пособий советской эпохи вдруг ни отыскался «Il Russo per Italiani» Юлии Добровольской. Это был уникальный, поистине авторский учебник. Разве что запомнившееся со студенческих времен увлекательное и энциклопедичное «Введение в языкознание» Александра Реформатского могло с ним сравниться. Все что содержал он в себе — предложения из упражнений, диалоги, рассказы, стихи и песни — все отражало мир автора, его вкусы и пристрастия, его культурную среду. С этим учебником можно было работать так — открыл на любой странице и начал погружаться на глубину культурного слоя. Даже буквы алфавита были в нем не привычно-штампованные, а выписанные рукой автора, красивым каллиграфическим почерком перьевой ручкой, «обмокнутой» в чернила.
Пишу все это через много лет, и живу давно в другой стране, и учебника этого нет уже под рукой, и все же сохранился он в памяти накрепко. Тогда же в Италии на полке книжного магазина Feltrinelli увидела я сборник воспоминаний о Лиле Брик, составленный все той же Юлией Добровольской. Книжка, где было много такого, к чему российский читатель еще не был допущен, стала последней каплей: я загорелась желанием отыскать эту неведомую, но влекущую к себе Юлию. Списалась с издательством Cafoscarina и получила в ответ письмецо с заветным миланским адресом, по которому потом несколько лет подряд ездили мы с мужем, словно в «pellegrinaggio» на Святую землю.
Книга, написанная про Добровольскую ее итальянским другом Марчелло Вентури, в переводе на русский называется совсем обыденно: «Улица Горького 8, квартира 106». Писатель использовал в названии московский адрес своей героини. Не исключено, что он предполагал, что в будущем по этому адресу возникнет музей. Пока же некоторые из прочитавших книгу иностранцев (на русский книга не переведена) в поисках «героини» проделывают путешествие в Москву, чтобы упереться лбом в дом № 8 по Тверской улице и узнать, что адресат покинул его аж 22 года тому назад.
Что ж такого было в жизни Добровольской, что позволило венгерскому переводчику книги озаглавить ее «Юлия, живая легенда?» Кстати сказать, сама Юлия Абрамовна посмеивается над этим названием, считая, что переводчику изменил вкус.
Жизнь эта начиналась вполне обыкновенно: детство на Волге, ранняя юность в Ленинграде, пионерка, комсомолка — все как и положено человеку, родившемуся в год Великой Революции. Но не всякому, даже из того кремневого поколения, довелось пройти через Гражданскую войну в Испании, сталинский лагерь, неправдоподобно романтическую историю замужества. Не всякому выпало близкое общение с Лилей Брик и Ниной Берберовой, дружба с Ренато Гуттузо и Львом Разгоном…
Но и это не все. Юлия Добровольская «в тишине и в тайне» делает неподъемное и неблагодарное дело — пишет учебники и составляет словари. Год назад в одиночку она закончила «труд многолетний» — русско-итальянский и итальянско-русский словарь для переводчиков, работу, предназначенную для целого института.
Есть у меня и свое личное удивление перед «феноменом Добровольской».
Она принадлежит к той редкостной породе людей, которые «спешат делать добро» вне зависимости от того, каковы их собственные дела и обстоятельства. Не знаю, из какого теста слепил их Господь, думаю — из своего, заветного, ибо не может человек общего замеса, не очень здоровый и не слишком молодой, так мгновенно откликаться на чужую горесть-беду, так деятельно помогать в нее попавшему. Вечно она шлет во все концы мира то лекарства, то одежду, то нужную для работы книжку или статью, дает приют бесприютному, кормит голодного, ободряет отчаявшегося. Как-то я рассказала ей о своем итальянском студенте, впавшем в депрессию. «Так пришли его ко мне», — сказала Юлия Абрамовна, и я тогда подумала, что и вправду ее общество животворно, оно лечит и просветляет душу.
Добровольская продолжает преподавать в двух университетах — в Милане и в Венеции. Мне уже приходилось писать про то, как она добирается до своих венецианских аспирантов, но не грех и повторить. Многочасовой путь в оба конца из недели в неделю осилит далеко не всякий здоровый мужчина: дойти до метро, добраться до вокзала, дождаться поезда, что ходит нерегулярно и с опозданием, трястись два часа в общем вагоне, затем пересесть в гондолу, да, да, в гондолу, но не прогулочную — с мандолиной, а пассажирскую работягу, доплыть в ней до своего университета, откуда, проведя блестящий трехчасовой семинар для аспирантов, без передышки тронуться в обратный путь — гондола, трясучий вагон поезда, метро. И это во всякую погоду — в зной и в ненастье, и под мокрым снегом, и по «большой» («acqua alta») венецианской воде. Пишу это и вспоминаю, как власти Московского университета еще до всяких перестроек, годах в 70-х, позволили пушкинисту Сергею Бонди вести пушкинский семинар на дому. На мои слова о том, что аспирантам давно пора самим ездить к своему преподавателю, Юлия Абрамовна, смеясь, отвечает: «Что ты, они не выдержат». По-моему, она права.
На востоке есть поверье: случится хорошее, если о тебе будет думать добрый человек. Как же повезло тем, о ком думает Юлия Добровольская!
В разное время Добровольская отвечала на мои вопросы. Здесь я собрала некоторые из рассказов Юлии Абрамовны о себе и о людях, встреченных ею в жизни; когда-нибудь эти отрывки воспоминаний станут книгой.
— Юлия Абрамовна, вы родились в год сокрушительной русской революции. Детство провели в Нижнем Новгороде, в школе учились в Ленинграде. Что осталось в памяти от тех ранних лет?
— Мне, как и всем моим советским современникам, была уготована судьба манкуртов — стараниями школы, пионеротряда, комсомола, — всего, что нас окружало. Отчетливо помню себя первоклассницей в шеренге факельного шествия: проходя мимо церкви, где шла пасхальная служба, мы изо всей мочи кричали: «Бога нет!»
В девятом классе учился со мной Володя Р., долговязый парень — не как все, весь в себе. Однажды на уроке агрономии (был и такой предмет) на вопрос учителя о сорных травах Володя продекламировал стихотворение Апухтина о васильках. И был исключен из школы. На следующий день он ждал меня, после уроков, под часами на углу Большого и Каменноостровского, чтобы открыть тайну: у него дома (он жил в большой некоммунальной квартире, где у него с мамой — зубным врачом, была своя — своя! — комната) регулярно собиралась «Могучая кучка». Не из пяти композиторов, а из пяти высоколобых девяти-десятиклассников, каждый со своим хобби: ботаникой, физикой, биологией, астрономией; Володя был философ, читал Гегеля в оригинале. Члены «кучки» делали доклады о прочитанном, продуманном, узнанном, придуманном. Так вот, если я хочу, то могу примкнуть. Ни одной девочки в «кучке» не было и, видимо, не случайно; но, будучи главным, Володя надеялся пробить мою кандидатуру. Неделя на размышления.
Что-то во мне взыграло, и я согласилась. Для вступления требовалось изложить кредо: кто ты есть, зачем живешь на свете, кем хочешь быть, что и кого ценишь, чем пренебрегаешь и пр., и пр. Я, естественно, ни о чем таком не задумывалась, поэтому, прежде чем изложить свое кредо на бумаге, должна была разобраться в себе.
С выбором профессии проблем не было: ясно, что гуманитарная. Моя учительница литературы Варвара Ивановна Бахилина возлагала на меня надежды, я пописывала стихи и даже заняла первое место на конкурсе Гороно за сочинение о Маяковском (после чего меня дразнили «наша Лиля Брик»).
Приняли меня единогласно, но свербило: по большому счету или по блату? Что ж, месяца через три, когда я сделаю свой первый доклад, выяснится. О чем доклад?
Решила: западная литература. Взяла университетский курс Павла Когана и стала продираться сквозь замысловатую литературоведческую терминологию, исторический фон (учебник был вульгарно-социологический), памятники мировой литературы.
Корпела дни и ночи. На мой взгляд, доклад получился. Я ждала аплодисментов, но приняли как должное. Только годы спустя я поняла, как это сверхусилие сказалось на моем, в общем-то, инертном характере. Не оттуда ли упорство, с каким я, в одиночку, сочиняла аж семь лет Большой русско-итальянский и итальянско-русский словарь…
«Могучую кучку» ждал скоропостижный конец. Прибежала горбатенькая, добрейшая Ольга Федоровна, заведующая районной библиотекой (она снабжала «кучку» книгами) и — шепотом: «Ребята! «Могучей кучки» не было, нет и не будет. Все по домам!» Накануне, 1 декабря 1934 года, был убит Киров, заработала кровавая мясорубка репрессий, — и стар, и млад, — любой мог в нее угодить.
— В Лениградском университете вы учились на германском отделении, у знаменитого Владимира Проппа. Как случилось, что вы оказались на Испанском фронте в роли переводчицы с испанского?
— Я выучила испанский язык за сорок дней. Два года, с июля 1936-го, шла Гражданская война в Испании. У меня над столом, у всех у нас, висела карта: выслушав, с замиранием сердца, последние известия, мы передвигали флажки. Генералу Франко помогали Гитлер и Муссолини, а республиканцам-антифашистам — Сталин: посылал оружие, летчиков, танкистов, военных советников. Требовались переводчики. Интуристские за два года выдохлись, нужно было заменить их молодыми, выносливыми. Кто из нас тогда — втайне, безнадежно, ни мечтал сражаться за правое дело! Из всех стран съезжались в Интернациональную бригаду добровольцы. Но им что: купил билет и езжай. А мы за железным занавесом…
И вдруг прошел слух: в кабинете декана сидит некто в штатском из наркомата обороны и вызывает по одному. Господи, неужели?! Я, недослушав его длинной тирады, — де, работа опасная, подумайте, — выпалила: согласна! Ничто меня не пугало, не тревожило, не настораживало, даже указание «никому ни слова, даже родителям!» (Пресловутая секретность у тамошнего начальства в крови; так же было потом — с Чернобылем, не так давно — с подлодкой «Курск», а вчера — с театром «на Дубровке»).
Пусть о советской помощи Испании знает весь мир, но свои — ни-ни.
Счастливчикам предстояло срочно, за 40 дней, выучить испанский язык (в те годы в университете его не преподавали). На курсах Интуриста к нам приставили милейшего старика Абрамсона из Аргентины, только что из Испании, но он, увы, совсем не знал, как учить. Тогда я заперлась дома с испанско-русским словарем и романом Пио Барохи и стала «читать». За первый день одолела пять строк, потом десять, пятнадцать и пошло… Теплилась надежда, что на месте дадут время подучиться, но куда там! — сразу послали переводчицей инженера, учившего испанцев превращать пассажирские самолеты в бомбардировщики. От моего перевода, стало быть, зависело, сработает устройство или нет. Так я стала переводчиком. Не сразу и не легко, и не без помощи хороших людей, конечно (мне всю жизнь везет на хороших людей, иначе бы пропала). На аэродроме в Баньоласе меня выручал младший лейтенант, бывший студент-химик, умница Фернандо Бланко: смастерил мне словарик типа Дуден1 с названиями по-испански под каждой деталью самолета. Как-то в промежутке между бомбежками он размечтался о том, как мы встретимся в Москве. Мечты, мечты…А чудеса бывают: летом 1940 мы с ним столкнулись в Проезде Художественного театра и до закрытия просидели в Артистическом кафе, — не знаю, сохранилось ли оно.
Добавить комментарий