Утром 14 марта 1719 года она шла на плаху, как на праздник — в белом шёлковом платье; в роскошные пепельные волосы были вплетены чёрные ленты. Даже видавшему виды палачу не приходилось рубить голову такой красавице. Белизна её наряда символизировала радость, и сама обречённая была, казалось, исполнена веселья. Значит, была ещё жива надежда на спасение. Ведь наряжалась и прихорашивалась она не для всех, а только для него одного — для главного своего судьи и повелителя, царя Петра Алексеевича. Увидит государь такую-то раскрасавицу — и вспомнит о своей прежней страстной любви к ней, фрейлине Марии Гамильтон. Вспомнит — и, конечно, помилует. И вдруг — фигура царя взметнулась над толпой зевак. Вот Пётр уже поднимается на помост, подходит ближе, целует её. Впрочем, он лишь прикасается губами к её губам, принимавшим от него когда-то иные поцелуи...
A всё началось в 1709 году, когда при дворе Петра I появилась очаровательная Мария Даниловна Гамильтон, девица бойкая, смышлёная, да к тому же хорошего происхождения. Ведь Гамильтоны принадлежали к числу старинных дворянских шотландских родов. Некоторые из них, спасаясь от бесконечных войн между Англией и Шотландией в XV-XVI веках, покинули туманный Альбион и отважились поселиться в далёкой холодной Московии. Случилось это во времена царствования Ивана Грозного — на государеву службу вступил тогда иноземец Томас Гамильтон. А его сын Пётр уже вполне обжился на новом месте, состоял “на службе по Нову-Городу”, обзавёлся семьёй и стал родоначальником именитых дворян Хомутовых — так русифицировали свою фамилию потомки шотландских Гамильтонов.
Одна из представительниц рода, Евдокия Григорьевна Гамильтон, была женой знаменитого боярина Артемона Сергеевича Матвеева, воспитателя царицы Н.К.Нарышкиной. Он был убит мятежными стрельцами в мае 1682 года за свою верность царевичу Петру. С воцарением же Петра I Гамильтоны выбились в знать и стали процветать. Кому-то из них, как Марии Даниловне, задалась придворная карьера. Её приняла в свой штат Екатерина Алексеевна, тогда ещё невенчанная жена царя, родившая ему двух, ещё не признанных дочерей, и сделала её своей фрейлиной. Обеих дам объединила тяга к роскоши, страсть к нарядам и новым французским модам, а также внимание женолюбивого Петра.
“Быть пленником любовницы хуже, нежели быть пленником на войне; у неприятеля скорее может быть свобода, а у женщины оковы долговременны”, — говорил царь и при этом лукавил, потому что никакими такими оковами с прекрасным полом себя не связывал. Патологическая неверность даже по отношению к тем дамам, с которыми его объединяли длительные отношения, отличала монарха. Свою постылую законную жену Евдокию Лопухину он, увлекшись дочерью виноторговца из Немецкой слободы Анной Монс, заточил в монастырь. Но и во время своего романа с Анной, длившегося более десяти лет, он беспрестанно изменял ей. А вторую жену и подругу Екатерину Алексеевну принуждал не только снисходительно относиться к своим мимолётным связям, но и слушать собственные откровения о его интимных забавах с девками, а также — это кажется сейчас невероятным! — заставлял её саму подыскивать ему “метресишек” (так на французский лад именовали тогда любовниц).
Что ни говори, Пётр отнюдь не был нежным романтиком. В делах любви он был реалист-практик, действовал просто, грубо и напористо; за любовь он платил деньгами и подарками, рассматривая интимную связь как службу себе, а если жрица любви высказывала недовольство платой, то он парировал такое заявление репликой, что за те же деньги “у меня служат старики с усердием и умом, а эта худо служила”. Так он ответил однажды Александру Меншикову, который рассказал ему о жалобе одной из таких женщин. На что Меншиков, такой же циник, как и Пётр, заметил: “Какова работа, такова и плата”.
Пётр едва ли задумывался, какое впечатление на окружающих производят его романы то с английской актрисой, то с матросской девкой из Саардама, то с жёнами собственных подданных. Он не умел сдерживать свои порывы, стремился овладеть буквально каждой женщиной, которая ему понравилась, не исключая даже собственных родственниц. Современник пишет: “В Берлине царь встретился со своей племянницей, герцогиней Мекленбургской, поспешно пошёл навстречу принцессе, нежно обнял её и отвёл в комнату, где уложил на диван, а затем, не затворяя двери и не обращая внимание на оставшихся в приёмной, предался, не стесняясь, выражению своей необузданной страсти”.
Чтобы добиться своего, царь не останавливался даже перед прямым обманом. Так, в 1706 году в Гамбурге Пётр пообещал дочери одного лютеранского пастора развестись с Екатериной, так как пастор соглашался отдать свою дочь только законному супругу. Вице-канцлер П.П.Шафиров получил уже приказание подготовить все нужные документы. Но, к несчастью для себя, слишком доверчивая невеста согласилась вкусить от радостей Гименея раньше, чем был зажжён его факел. После этого её выпроводили, уплатив тысячу дукатов.
Перечислить всех “метресс” Петра невозможно. По данным А.М.Буровского, “общее число известных бастардов Петра I достигает по крайней мере 90 или 100 человек. Число неизвестных детей Петра, может быть, ещё больше”. По многочисленности потомство царя вполне сопоставимо с отпрысками “короля-солнце” Людовика XIV. Правда, их всех перещеголял венценосный брат Петра Август II Сильный, король польский и курфюрст Саксонский, признанный дамский угодник и советчик царя в альковных делах: по преданию, у него было 700 “метресс” и свыше 350 детей. Мы не знаем, где фиксировал Август II свои любовные победы, а у Петра для этих целей имелся специальный “Постельный реестр”, куда он вносил имена тех, кто обязательно должен оказаться в государевой постели.
В этот царёв реестр попала и Мария Гамильтон, отличавшаяся редкой красотой и, как бы мы сказали сейчас, отчаянным кокетством (это слово появилось в русском языке позднее). По отзывам М.И.Семевского, Пётр “распознал в юной красавице дарования, на которые невозможно было не воззреть с вожделением”. И вот уже Марии приказывают постелить постель в опочивальне монарха.
Обладая авантюрным характером и неукротимым стремлением к роскоши, юная шотландка, став фавориткой монарха, уже мысленно примеряла на себя царскую корону. Что ей безродная стареющая Екатерина? Разве может она сравниться с поистине царственной, пленительной Гамильтон?! Но Марии не довелось праздновать победу. И напрасно Екатерина видела в ней грозную соперницу: пресытившись страстью, монарх вдруг сделался совершенно равнодушен к Марии Даниловне. И хотя он уже искал новых любовных шашней, никакие фаворитки не могли заменить ему её, “свет-Катеринушку”. Чем привлекла его внимание Гамильтон? Только женским своим очарованием. А Екатерина приворожила Петра нехитрым и редким качеством — сочувствием ко всем его делам и заботам. А сочувствие было так необходимо Петру! Как об этом писал Даниил Гранин, “Екатерина пленяла не красотой, скорее откровенной чувственностью. Темперамента у неё хватало и на балы, и на танцы, и на пирушки. Она разделяла с царём походную жизнь, солдатскую пищу и в то же время удачно олицетворяла семейный очаг, куда его с годами всё больше тянуло”. Словом, в отличие от Гамильтон, она сумела стать нужной Петру — быть его поверенной в делах, его приютом, его домом.
Но, как известно, свято место пусто не бывает, и у отвергнутой красавицы-фрейлины, замеченной самим царём, нашлось немало утешителей. В.Владимиров в своей статье “Русская леди Гамильтон” пишет: “До того — перебегать Петру дорогу было просто смертельно опасно, но вот после — очень даже лестно для самолюбия переспать с бывшей царской фавориткой. Тем более с такой красавицей”. На самом же деле “смертельная опасность”, о которой говорит здесь В.Владимиров, сохранялась и после разрыва царя с Марией Гамильтон, поскольку Петр не прощал измены даже бывшим своим “метрессам”. Все это заставляло домогавшихся Марии Даниловны придворных сердцеедов соблюдать крайнюю осторожность, что придавало их амурам особую остроту. Виллим Монс, обративший свое мимолетное внимание на Гамильтон, очень точно сказал о необходимости сохранять тайну: “Любовь может принести огорчение, если откроется. К чему знать, что двое влюбленных целуются?” И, конечно, тайные увлечения Марии были плотскими, несколько раз носила в себе греховный плод, но всякий раз ей удавалось от него избавляться. Хотя дело это было крайне рискованное.
Историки свидетельствуют: несмотря на все свои любовные похождения, мысль вновь завоевать сердце Петра не оставляла Гамильтон. Видимо, только осознав всю тщету этих своих усилий, Мария Даниловна остановила свой выбор на царском денщике Иване Орлове.
Стоит заметить, что во времена Петра денщики подбирались самим государём (а он слыл физиономистом!), являлись близкими ему людьми, коих монарх посвящал во многие сокровенные дела державы. И подбирались они не “из лучших дворянских фамилий”, как полагает в упомянутой статье В.Владимиров, а по “годности”, то есть по личным заслугам. Яркий пример тому — бывший пирожник, неграмотный А.Д.Меншиков, впоследствии “полудержавный властелин”, светлейший князь, и, как это ни удивительно, член Британского Королевского научного общества, в свое время один из первых денщиков царя.
Вне дворца Орлов и Гамильтон вели жизнь бесшабашную — шумные развлечения, возлияния, кутежи и всё примиряющая постель... Как и его патрон, Орлов бывал по-петровски груб и непостоянен: иногда в сердцах ругал её по-матерному, а случалось, потчевал и кулаком. Никакого политеса! Не оставалась в долгу и Мария — тоже наставляла ему рога. И всё-таки этих двоих тянуло друг к другу: связь их продолжалась несколько лет, пока не случилось чрезвычайное...
В 1717 году у государя пропал важный пакет. Виновником в этом деле посчитали денщика Ивана Орлова, раздевавшего царя в тот роковой день. Как потом выяснилось, пакет просто завалился за подкладку сюртука царя, а тогда Орлова, не дав опомниться, связали и начали бить. Не ведая причины царского гнева, испуганный денщик бросился в ноги Петру и повинился в своей беззаконной тайной любви к бывшей фаворитке Его Величества фрейлине Марии Гамильтон. В этой зазорной связи, как и в других грехах, Орлов, выгораживая себя, настойчиво обвинял Марию. Тут весьма кстати царь вспомнил, что недавно в дворцовом саду нашли трупик младенца, завёрнутый в дорогую салфетку. Он тут же соотнёс этот факт с Гамильтон и приказал схватить фрейлину.
На дыбе Гамильтон призналась во всём — и в связи с Орловым, и в том, что дважды вытравливала плод зазорной любви. Не утаила, что для покрытия долгов любовника она не раз крала у своей благодетельницы Екатерины Алексеевны деньги и разные драгоценные вещи. Но более всего виновата в детоубийстве: младенца рождённого живота лишила. И кроме того, — и об этом сообщил словоохотливый Орлов — рассказывала Мария, что царица, мол, кушает воск, дабы вывести с лица угри. По нынешним меркам, это ничего не значащий пустяк, сплетня одной женщины про другую, а в ту эпоху это было тяжким преступлением, злонамеренным раскрытием тайн косметических уловок первой дамы России, распространением слухов, порочащих её Величество.
А что Екатерина? В этой, далеко не простой ситуации она проявила истинное благородство и добродушие. Ведь в руках мужа была не просто жизнь её фрейлины, ограбившей госпожу ради сожителя, но, в первую очередь, судьба её бывшей соперницы, которую Пётр когда-то мог предпочесть ей, Екатерине! Искушение отомстить было крайне велико... Но Екатерина не только сама ходатайствовала за преступницу, но даже заставила вступиться за неё вдовствующую царицу Прасковью Фёдоровну. Заступничество царицы Прасковьи имело тем большее значение, что всем было известно, как мало она была склонна к милосердию. Но Пётр оказался неумолим: “Я не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом, нарушая Божеский закон из-за порыва доброты”. Действительно ли он так уважал Божеские и людские законы?
Нельзя сказать, что приказ Петра I “казнить смертию” Марию Гамильтон за вытравливание плода и детоубийство был непомерно жестоким. Это преступление противоречило как юридическим узаконениям эпохи, так и православной морали.
В Библии ясно и недвусмысленно прослеживается мысль о том, что жизнь человека начинается не с момента его рождения, а с момента зачатия. Правило 91 6-го Вселенского Собора гласит: “Жён, дающих врачества, производящие недоношение плода во чреве, и приемлющих отравы, плод умерщвляющие, подвергаем епитимии человекоубийцы”. А святой Василий Великий провозглашал: “Умышленно погубившая зачатый в утробе плод подлежит осуждению смертоубийства. Тонкаго различения плода образовавшегося, или необразованного у нас несть...”.
В христианских странах до конца XVIII века убийство нерожденных детей было запрещено законом. А на Руси официально смертная казнь за аборт вводится в 1649 году в Уложении, принятом при царе Алексее Михайловиче (гл.22, ст.26): “А смертные казни женскому полу бывают за чаровство, убийство — отсекать головы, за погубление детей и за иные такие же злые дела — живых закапывать в землю”.
До Петра Великого отношение к незаконнорожденным детям и их матерям в России было ужасным. Чтобы не навлекать на себя беды, матери, несмотря на строгость наказания, подбрасывали прижитых детей в чужие семьи или — ещё хуже! — малютки безжалостно вытравлялись из чрева, а коли родились, то нередко умерщвлялись самими родителями. В целях искоренения этого зла царь 4 ноября 1715 года издаёт указ “О гошпиталях”, где, в частности, отмечает: “Зазорных младенцев в непристойные места не отмётывать, а приносить в гошпитали и класть тайно в окно”. И далее — вновь угроза матерям-детоубийцам: коли кто умертвит такого младенца, “то за оные такие злодейственные дела сами казнены будут смертию”.
И всё-таки, по понятиям старой Руси, для таких преступлений, как детоубийство, находилось много смягчающих вину обстоятельств. Но Пётр, решая судьбу преступницы, не только неукоснительно следовал букве Закона — его одушевляло мстительное чувство оскорблённого любовника. Непостоянный, сам изменявший женщинам с лёгкостью, царь в то же время не прощал неверности даже своих бывших фавориток. Вспомним, в какую ярость привела царя им же брошенная первая жена лишь тем, что посмела кого-то, кроме него, полюбить! А как был жестоко пытан и мученически казнён её возлюбленный майор Глебов! А разве не мелок был Пётр по отношению к своей прежней любовнице Анне Монс: у неё отобрали дом и ценные подарки; годы находилась она под домашним арестом — ей запрещалось ездить даже в кирху. А в Преображенском приказе до 30 человек сидело по “делу Монсихи” и давали показания о том, как Анна злоупотребляла доверием царя... Пётр был самодержец и собственник, не желавший ни с кем делиться даже своим прошлым.
Марию Гамильтон несколько раз пытали в присутствии царя, но до самого конца она отказывалась назвать имя своего сообщника. Последний же думал только о том, как бы выгородить себя и во всех грехах снова винил её. Нельзя сказать, что этот предок будущих блистательных Орловых — фаворитов Екатерины II — вёл себя геройски...
Есть гипотеза — впрочем, прямо-таки фантастическая! — что ярость царя вызвана тем, что убиенный Марией младенец, найденный в дворцовом саду, был прижит ею не от Орлова, а от него самого. Но подтверждений этому нет...
...Поднимаясь к эшафоту, Мария пошатнулась, теряя от страха сознание, и Пётр заботливо поддержал её, помогая сделать последний шаг к плахе. Затрепетала Гамильтон, упала на колени перед государем. Но когда Мария подняла голову, царя уже сменил палач. Очевидец сообщает потрясающие подробности: “Когда топор сделал своё дело, царь возвратился, поднял упавшую в грязь окровавленную голову и спокойно начал читать лекцию по анатомии, называя присутствовавшим все затронутые топором органы и настаивая на рассечении позвоночника. Окончив, он вновь прикоснулся губами к её побледневшим устам... бросил голову Марии, перекрестился и удалился”.
Добавить комментарий